— Нет — ты мой Холмс. Вот вопрос. Альфред Сислей в 1895-м написал пейзаж. На нем — женщина, уходящая по деревенской улице, в темном платье с приметной каймой по подолу, вроде греческого геометрического орнамента. Я видел ее в Национальной галерее, так что, может быть, и ты вспомнишь.
— Не припоминаю.
— По-моему, на ней платье Беатрис де Клерваль.
— Что? С чего ты взял?
— У Генри Робинсона есть ее фотография в этом платье. И ты не ошиблась насчет писем. Роберт получил их во Франции. Стащил у Генри, как мне ни жаль.
Она помолчала:
— Ты их вернул?
— Конечно. Генри счастлив.
Я подумал, что она грустит о Роберте и его множащихся преступлениях, но тут она заговорила:
— Даже если это то самое платье, разве это важно? Они могли быть знакомы, она ему позировала.
— Деревня, где он писал, называется Гремьер, родная деревня ее служанки. По словам Генри, ее дочь Од, умирая, сказала Генри… Ты меня слушаешь?.. что Беатрис отдала служанке что-то важное, какое- то доказательство ее любви к Од. Од так и не узнала, что это.
— Ты хочешь, чтобы я отправилась с тобой в Гремьер?
— Если бы ты могла! Ты считаешь, мне надо туда?
— Не представляю, что ты можешь там найти спустя столько лет. Может, кто то из них там похоронен?
— Возможно, Эсми. Виньо наверняка похоронены в Париже.
— Да.
— Я это делаю для Роберта? — мне хотелось еще послушать ее голос, ободряющий, теплый и насмешливый.
— Не глупи, Эндрю. Конечно, ты делаешь это для себя — ты сам прекрасно знаешь.
— И немного для тебя.
— И немного для меня.
Она замолчала по ту сторону бесконечного трансатлантического кабеля. Или теперь это спутники? Мне вспомнилось, что надо бы заодно позвонить отцу.
— Ну, я туда съезжу, благо это недалеко от Парижа. Добраться в те места наверняка несложно. Хотелось бы мне побывать еще и в Этрете.
— Может, когда-нибудь побываем там вместе, видно будет. — Голос у нее сорвался, и она откашлялась: — Я хотела подождать, но можно, скажу кое-что сейчас?
— Да, конечно.
— Мне не так легко решить, с чего начать, потому что, — сказала она, — вчера я узнала, что беременна.
Я окаменел, сжимая в руке трубку, чувствуя всем телом, как что-то во мне меняется.
— А это…
— Точно.
Я думал о другом.
— А это…
В дверце, открывшейся у меня в сознании, возникла угрожающая фигура, хотя дверца будки была крепко закрыта.
— От тебя, если ты об этом.
— Я…
— Наверняка не от Роберта. — Я слышал решимость в ее голосе, решимость высказать всю правду, сжимая трубку по ту сторону океана. — Вспомни, с Робертом я не виделась шесть месяцев. А никого другого не было. Только ты. Я предохранялась, ты знаешь, но всегда есть какой-то процент ошибок. Я еще никогда не была беременна. Никогда в жизни. Я всегда так осторожна.
— Но я…
Нетерпеливый смешок.
— Ты собираешься высказаться по этому поводу? Ты счастлив? В ужасе? Разочарован?
— Подожди, пожалуйста, одну минуту.
Я прислонился к стене будки, лбом к стеклу, не думая, сколько чужих голов касались его за последние сутки. И заплакал. Я много лет не плакал: раз это были жаркие сердитые слезы, когда уважаемый пациент покончил с собой, но главное, за много лет до того, я сидел рядом с матерью, держал ее теплую, мягкую, мертвую руку и медленно осознавал, что она меня больше не услышит, что ей все равно, если я не сдержу слез, хоть и обещал поддержать отца. Кроме того, это он меня поддерживал. Мы оба были профессионально знакомы со смертью, но он всю жизнь утешал людей в горе.
— Эндрю? — забеспокоилась на том конце провода Мэри. — Ты так расстроен? Тебе не нужно притворяться…
Я вытер рукавом лицо, царапнув себя запонкой по носу.
— Так ты согласишься выйти за меня?
На этот раз я услышал знакомый, хоть и сдавленный смешок, в нем было заразительное веселье, какое я замечал в Роберте Оливере. Я ли его замечал? Он ни разу не смеялся при мне, должно быть, вспомнилось чье-то описание. Я слышал, как она прокашливается, чтобы выровнять голос.
— Соглашусь. Не думала, что соглашусь за кого-нибудь выйти, но ты — не кто-нибудь. И это не только ради малыша.
Как только я услышал это слово «малыш», моя жизнь разделилась надвое: митоз любви. Одна половина еще в сущности не существовала, но одно слово в трубке создало для меня новый мир или удвоило знакомый мне прежде.
Глава 104
МАРЛОУ
Высморкавшись и несколько минут побродив по вокзалу, я набрал номер, который дал мне Генри Робинсон.
— Я решил взять машину и завтра с утра съездить в Гремьер. Не хотите поехать?
— Я думал об этом, Эндрю. Не верится, чтобы вам удалось что-то выяснить, но, может быть, у вас станет спокойней на душе.
То, что он назвал меня по имени, доставило мне острую радость.
— Так вы поедете — если это не кажется чистым безумием? Я постараюсь устроить все так, чтобы вы не слишком утомились.
Он вздохнул.
— Я нынче нечасто выбираюсь из дома, разве что к врачу. Я буду вас задерживать.
— А я никуда не спешу.
Я удержался от рассказа о своем отце, который до сих пор водит машину и навещает прихожан. Отец был десятью годами моложе — в таком возрасте это целая жизнь.
— А… — он задумался. — Полагаю, в худшем случае эта поездка меня убьет. Тогда вам придется доставить мое тело обратно в Париж и похоронить рядом с Од Виньо. Умереть от усталости в красивой деревушке — не такая уж плохая судьба.
Я не знал, что сказать, однако он хихикнул в трубку, и я тоже рассмеялся. Как мне хотелось поделиться с ним новостью. Как жаль, что Мэри не познакомится с этим человеком, который годится ей в деды или в прадеды, который так похож на нее: длинные тонкие ноги и вкрадчивый юмор.
