пожалуйста. Содержание молодых мальчиков – ради бога. На депрессии времени не останется. Прочти про финансы.
Полина заставила себя читать дальше проспект, становившийся все мудренее:
1. Уставной капитал (в соответствии с законом «Об организации страхового дела в Российской Федерации» он составляет не менее 60 млн рублей, как для компаний, занимающихся страхованием жизни). Примечание: бизнес-модель предполагает, что уставный капитал с момента образования общества должен быть не менее 300 млн рублей.
– Меньше никак нельзя, – пояснила Катька. – Пока клиенток мало, нам скидки на все услуги в финес– и спа-центрах, салонах красоты придется самим оплачивать. Первый год – планово-убыточный. Читай дальше.
– То слушай, то читай. А где мы возьмем триста миллионов?
– Потом объясню. Читай.
Полина с трудом нашла строчку, на которой остановилась: «Не менее 300 млн рублей…»
2. Собственный капитал, формирующийся за счет доходов от деятельности, включая:
2.1. страховые премии клиентов за вычетом издержек (прогнозный объем страховых премий первого года – 800 млн руб.);
2.2. доходы от размещения средств (страховых премий);
2.3. взносов новых акционеров (дополнительная эмиссия)
3. Дополнительные эмиссии, т. е. привлечение новых акционеров, могут осуществляться в том числе на основе опционов, предоставляющихся клиентам.
– Кать, что такое «привлечение новых акционеров на основе опционов»?
– Это самое главное! Если женщина, скажем, двадцать лет вносила по тысяче баксов в месяц, то к пятидесяти годам ее страховая сумма – с учетом наших начислений – составит почти миллион. Она может, конечно, все забирать деньгами и тратить на хирургов и мальчиков. Но может и конвертировать эти средства в акции компании, а на омоложение или мальчиков тратить только дивиденды. В целом подход сложился, на доработку у нас две недели в Мерано.
В Мерано, как обычно в начале сентября, был полный сходняк. Подкатила Раиса, особняком держались две женщины-министра из Москвы, одну из которых Катька знала.
Приехал президент одной маленькой страны, семья и охрана которого заняли весь пятый этаж. Президент, по словам Раисы, с прошлого раза похудел килограмм на двадцать и помолодел лет на восемь. За столом наискосок через пару дней появилась некая Марта, американка аргентинского происхождения, работавшая в Париже, у которой правый угол рта стремился вверх и вбок, а левый глаз был все время слегка хищно прищурен. «Ясен перец, неудачная пластика», – сказала Полина.
В бассейне они познакомились еще с одной русской – Аидой, которой было необходимо перейти из ее естественных восьмидесяти килограммов в шестьдесят пять, а лучше в шестьдесят.
У Аиды был свой бизнес – она торговала сковородками. Приладив к бизнесу младшего партнера, на двенадцать лет моложе, Аида через какое-то время решила, что он сгодится и на роль мужа, и родила ребенка. С тех пор она исступленно старалась удержать мужа-партнера, который, естественно, распоясался, а ключом для сохранения брака и бизнеса ей виделась собственная стройность.
Полину в истории Аиды занимало только одно: как у женщины в голове может сочетаться любовная нега и торговля сковородками? Катька заметила, что это может сочетаться и в ином месте, они прозвали Аиду Сковородкиной, и этим тема исчерпалась.
В главном зале сидела большая итальянская семья – как сообщил обер-кельнер Стефан – принца не вполне понятного калибра. Она была чинной и шумной одновременно. К ужину женщины выходили в вечерних туалетах, с сумочками и в бриллиантах, но уже после двух стаканов воды с лимонным соком, стоявших в графинах на столах, настроение за столом достигало изрядного градуса, и весь зал заполнялся громким итальянским гомоном и хохотом. Держалась эта большая семья не то что особняком, но члены ее ограничивались вежливыми поклонами в лифте и в разговоры с другими отдыхающими ни на каких языках не вступали.
В соседнем зале, именуемом консерваторией из-за застекленного конусообразного потолка и стеклянных дверей, раздвигавшихся в сад, в одиночестве сидела дама весьма грустного вида. В течение двух дней она перед завтраком терзала обер-кельнера Стефана, а к обеду второго дня оказалась за итальянским столом.
Раиса, завсегдатай Мерано, конечно же не могла не разъяснить с комментариями интригу, скрытую от менее информированных русскоговорящих дам. Их разношерстное общество собиралось каждый вечер в огромной беседке в саду, чтобы перед отходом ко сну получить причитавшийся им – помимо ванн, клизм, массажей и обертываний глиной – еще и эмоциональный, светский, так сказать, заряд.
Тетки накуривались до одури, кое-кто щипал шоколад, в общем, все как рассказывала Алена.
Раиса доложила, что обер-кельнер Стефан якобы сетовал именно ей на настырность русской дамы, которая полагала, что ее место – только за столом семьи королевских кровей. Якобы дама закатила по этому поводу скандал сначала Стефану, а потом самой мадам Шено, хозяйке заведения. Якобы ни тот, ни другая угомонить русскую даму не смогли. В настырность русской дамы обитатели беседки поверили, а в то, что обер-кельнер Стефан жаловался на это Раисе, тем более с упоминанием всуе имени хозяйки заведения, – нет. Но указывать Раисе на это не стали, а приготовились слушать дальше.
По словам Раисы, обер-кельнеру стоило немало хлопот объяснить итальянскому принцу, почему грустная русская дама хочет сидеть за столом с его семьей, но, видимо, оберкельнер был обязан уметь решать любые задачи. Зачем грустной даме это было нужно – на этот счет у Раисы были свои суждения, состоявшие главным образом из эпитетов, но обитателей беседки интересовали не ее суждения, а подробности жизни грустной дамы.
Грустная дама была не кто иная, как знаменитая некогда на всю Москву Анечка, впоследствии забытая в Лондоне, куда она была сослана мужем с глаз подальше. Анечка была знаменита прежде всего тем, что всю жизнь страдала и плакала. Еще в ее бытность в Москве муж прозвал ее Плаксой. Анечка плакала, изводя мужа первые десять лет брака своими изменами, в которых тот ее уличал, а она каялась и плакала… Плакала она и от того, что, несмотря на все жертвы, принесенные мужем на алтарь искусства, коему немало перепало от его деятельности на ниве государственного регулирования отечественной культуры, она все- таки не продвинулась дальше «совсем “другого кино”».
Иными словами, фильмы, в которые брали снимать Анечку, были столь элитны, что притягивали лишь людей, которые, одурев от обилия жизненных удовольствий, не выносили фильмов, вызывавших у них хоть какие-то ассоциации с жизнью. Все жизненное представлялось им passe?, cliche? и demode?, и лишь застывшее отсутствие действия на экране, перемежавшегося обрывками ассоциаций с узнаваемыми фильмами ужасов, являлось художественной отдушиной от невыносимой рутины удовольствий.
Анечка плакала от того, что более широкая публика не в состоянии понять это подлинно «другое кино», по сравнению с которым братья Коэны, по ее убеждению, были просто приготовишки.
Годы измен и творческого непокоя жены Анечкин муж переносил стоически, но новую напасть – безудержную Аничкину ревность, проснувшуюся в ней к пятидесяти, – вынести уже не смог и сплавил Анечку в Лондон. Он прикупил жене модную лавку в одном из переулков Найтсбриджа, чтобы ее талант мог процветать на ниве антиквариата и вращения в кругах его коллекционеров.
Анечка старела, становилась все более одинокой, ибо подругам она давно стала в тягость, по крайней мере тем из них, которым не нужны были Анечкины деньги, а те, кому нужны были только они, надоели самой Анечке. Она моталась из Ланзерхофа в клинику Бухингера, оттуда в Марбелью, худела, делала пластические операции, из всех клиник предпочитая «Пирамиду» в Цюрихе, и была занята до предела. Столько сил приходилось тратить на то, чтобы, упаси господь, про нее, Анечку, никто не забыл. Ей надо было непременно оказаться приглашенной на любой закрытый предаукционный показ коллекций Сотбис, на каждую стоящую свадьбу английских аристократов, в правильную ложу и в правильный день на скачки в Аскот.
Она жила нелегкой жизнью, крутилась изо всех сил, старалась идти в ногу со временем или плыть против его неумолимого и жестокого течения. Изредка видя своего мужа в телевизоре, она не признавала, что тот выглядит моложе ее лет на десять. Она плакала от того, что муж мог бы выглядеть и моложе, если
