вызвал. Тогда и выяснилось, что пропал с дежурства санитар Олег Петрухин. Поздно вечером его накануне видели в последний раз и все. А у психиатра на груди свежие ожоги обнаружили от сигареты. Как будто кто пытал его перед смертью…
Чего еще там было такого значимого? Да, в тот же день, в субботу, то есть, но вечером, убили во дворе собственного домика секретаря-машинистку этой больницы. Ту самую, которая Василию Ивановичу рукопись перепечатывала.
Итого, меньше чем за сутки, три убийства в небольшом поселке.
Как только я это от милиции узнал, сразу смекнул, что каша крутая заваривается. Очень походило на грубую и поспешную зачистку свидетелей. Я тут же к генералу Чупракину, доложил все. Тот, замечу, опешил. Аж посерел. Говорит мне: 'Иди к себе в кабинет и жди, пока позову. А мне тут… посоветоваться надо срочно'.
Минут через двадцать вызывает меня обратно: 'Где рукопись?' — 'У меня в сейфе'. — 'Читал?' — и глазами сверлит.
А я уже понял, конечно, что вся эта жуткая история закручена вокруг Сизоненко и какой-то информации, которой, он, возможно, владел. И, возможно, что-то успел изложить в своей рукописи. Все подобные соображения у меня в голове с утра уже провернулись. И пришел я к выводу, что в этой истории лучше других будет тому, кто будет меньше всех знать. Или делать вид, что меньше всех знает. 'Виноват, товарищ генерал, — отвечаю. — Не успел. В пятницу уже поздно было, а в выходные на дачу ездил, шашлыки, банька… Не сообразил, что так срочно. Сейчас же прочитаю'. — 'Не надо! — говорит Чупракин и вроде как даже с испугом. — Не читал, и не надо. Запакуй в пакет, поставь в 'секретке' печать и ко мне. А потом езжай в больницу, собери всю оперативную информацию, какую сможешь, и к утру подготовь мне подробный отчет'.
Вот так и получилось, что рукопись я отдал и даже заглядывать туда не стал, от греха подальше. А вот машинописный текст остался у меня. Не из любопытства я его оставил. И не из каких-то высоких побуждений. Не хочу врать. Из страха я ничего не стал о нем Чупракину говорить. Испугался. Потому что понял, что прикоснулся к чему-то очень страшному и зловещему.
Юрий Константинович устало вздохнул и замолчал.
— А что дальше было? — спросила после паузы София.
— Потом расскажу. Поздно уже, прав Миша. Кроме того, думаю, что лучше вам сначала прочитать текст Сизоненко. Самое время.
— Но вы же сказали, что ничего особенного там не нашли.
— Это мне тогда так показалось. Потому что я тогда очень мало знал. Вы сейчас знаете гораздо больше, и есть с чем сопоставить. Прочтете — и вам многое станет ясно. И мы сможем поговорить об остальном. А сейчас — читайте. Гарантирую — более подходящего чтива на ночь не придумаешь.
— Чтобы крепко уснуть? — пошутил Михаил.
— Чтобы не заснуть до утра, — без тени улыбки ответил отставной полковник КГБ.
— А я и так не засну, — заметила София. — Наверное. Выспалась. И очень любопытно.
— Нет, я спать завалюсь, — с сожалением заявил Михаил. — Что-то меня в сон начало клонить. Чувствую, только до подушки доберусь — и свалюсь. Так что, ты читай, София, а я завтра с утра уже… Деда, а что ты думаешь по поводу ситуации с Софией? Зачем к ней этот тип из консульства приходил? Могут ее по обвинению в убийстве разыскивать?
София помрачнела, тоскливо взглянула на Юрия Константиновича. Тот ответил не сразу.
— Теоретически все может быть. Но сейчас лучше выждать. В одном ты, Миша, точно прав. По официальным каналам испанцы так быстро действовать не могли. Если профессора Мартинеса убили в субботу, вряд ли уже в воскресение утром сотрудник генконсульства мог об этом знать. Не такая уж великая фигура, этот профессор… Кстати, София, ты после отлета из Испании с кем-то из своих связывалась? С тем же Донато?
София отрицательно помотала головой:
— С Донато я пыталась поговорить, но телефон не отвечает. Правда, он велел без крайней необходимости ему не звонить.
— Почему?
— Не знаю. Может, боится, что наши разговоры подслушают?
— Подслушать разговор с мобильного телефона не так просто. Для этого надо сильно постараться. Впрочем… Ладно, не будем паниковать раньше времени. А Софию мы в обиду не дадим. Мы своих не сдаем. Ведь так, внучка?
София попыталась что-то сказать, но только сглотнула комок в горле. Потом молча кивнула. Глаза у нее подозрительно блестели.
Часть вторая. Люди и твари (роман Сизоненко)
За Дьявола Тебя молю, Господь! И он — Твое созданье. Я Дьявола за то люблю, что вижу в нем — мое страданье.
Борясь и мучаясь, он сеть свою заботливо сплетает… И не могу я не жалеть того, кто, как и я, — страдает.
Когда восстанет наша плоть в Твоем суде, для воздаянья, о, отпусти ему, Господь, его безумство — за страданье.
З. Гиппиус, 'Божья тварь'
Замысел
…Я не знаю, как называется эта Планета. Или не помню. Что в моем положении одно и то же. Поэтому я буду называть ее просто Планета — с прописной буквы.
У меня не многое сохранилось в памяти о том, какой она была, моя родная Планета. Закрою сейчас глаза и попытаюсь, попытаюсь, попытаюсь… Много света, пластика и стекла. Невысокие пальмы и аккуратно постриженные кусты. Натуральные или искусственные? Не помню… И почти всегда светло. Но это ровный белый цвет, свет светильников.
Видел ли я солнце? Мне кажется, что видел. Один или два раза. И это ощущение связано с хрустящим под ногами песком, желтым цветом, жарой и тем, что здесь, на Земле, называется ветер. Под Куполом ветра нет, там воздух, воздух, воздух… Я как-то очутился в винном погребе, вернее, подвале — уж очень громадным он выглядел, этакий широченный коридор. В Массандре, в Крыму, нас, отдыхающих санатория, водили на экскурсию в винодельческое хозяйство. И там, в прохладном подвале, воздух показался мне очень знакомым. Не температурой (в подвале было прохладно, даже холодно после + 30 на улице), а состоянием: сухой воздух, словно процеженный, процеженный, процеженный… Да, дистиллированным, вот, пожалуй, каким он ощущался…
У меня не получится изложить всю историю связно. Я это понимаю уже сейчас, априори, написав всего несколько строк. Даже они дались с большим трудом. Почему?
Потому что во мне борются два противоположных начала. Первое принадлежит очевидцу, пытающемуся восстановить цепь событий и обстоятельств в их документально-хроникальной точности и достоверности… достоверности, достоверности… Но помнит очевидец слишком мало.
Второе начало представляет сочинитель-фантазер, полагающий, что художественное воображение способно восполнить недостаток эмпирического опыта. Но второму никогда не удастся вырваться из цепких
