две недели назад'. — 'Понятно. А что сейчас замышлял?' — 'Замышлял напасть на товарища Рогачева и инфицировать его моледой. Чтобы завладеть его телом'. — 'А зачем тебе его тело? Ты кто?' — 'Я клоз. А тело мне понадобилось, чтобы замаскироваться. За мной следили'.
Смотрит на меня отец Григорий и спрашивает: 'Ну, как? Впечатляет?'
Тут у меня голова закружилась до такой степени, что я чуть не упал. Игорь, помощник священника, меня вовремя под руку подхватил. Не могу понять: наяву я эту фантасмагорию вижу или кошмар такой правдоподобный. Хотя — хрен редьки не слаще. 'Ладно, — говорит священник, — для первого раза вам хватит. Сотрясение у вас тяжелое. Сейчас я вам лекарства дам, и поспите еще. А потом уже продолжим разговор'.
Вернулись мы в комнату, выпил я какого-то лекарства и заснул крепко. Уж шибко мне плохо было: ни сил, ни воли. Проснулся уже на следующий день, при солнечном свете. В комнате никого. Присел на диване, чувствую, вроде полегче стало. Стал вспоминать вчерашнее.
На сон, вроде, не похоже. Комната та же самая. Со столом и телевизором. Не может быть, чтобы сон до таких деталей повторялся. Вот, думаю, влип. Что же это за чертовщина? Вспоминаю дальше. Подвал с решеткой, будто в исторических фильмах про средневековье. Клоз какой-то из бывших сотрудников КГБ. Мой коллега, можно сказать.
И тут я понял, почему тогда, в лесочке, мне лицо показалось знакомым. Действительно, видел я его как-то на совещании, мужика этого. В буфете за одним столом кефир пили. И не разговаривали толком, так, парой слов перекинулись. Получается, это реальный человек? Неужели он правду вчера говорил? Как же в этом разобраться?
Тут слышу — дверь входная хлопнула. И через минуту заходит отец Григорий. Посмотрел на меня: 'День добрый. Вижу, легче вам стало?'
Я ему отвечаю: 'Кому добрый, кому не очень. Кстати, какой вообще сегодня день?' — 'Вторник'. Я чуть с дивана не свалился. Вот те на! — думаю. Мне же на службу надо. Меня же там уже наверняка хватились. Хорошо еще, что жена в отпуске, на море по горящей путевке уехала. А то бы она точно с ума сошла. 'Так, — говорю. — Вы чего меня тут держите? Почему в больницу не отвезли? И вообще, мне телефон нужен, в 'контору' позвонить'.
Отец Григорий меня успокаивает: 'Подождите. Успеете на службу. Вы знаете, что в Москве творится?' И начинает мне рассказывать про путч. У меня снова мозги набекрень. Сразу все клозы на второй план отошли. Священник включил телевизор, а там как раз пресс-конференцию показывают с гекечепистами. Ну, с теми, кто этот путч возглавил.
'Понимаете, что происходит? — спрашивает отец Григорий. — Сейчас не до вас. Сейчас все сидят и ждут, чем заварушка закончится. Оно может и к лучшему, что вы здесь очутились. А то бы вляпались во что-нибудь… Это с одной стороны. А с другой стороны, вы понимаете, что на вас охота идет? Кому-то вы сильно мешаете. Тем, кто отношение ко всей этой истории имеет и пытается контролировать происходящее. Тем, кто Сизоненко в психушку упрятал, а потом следил за ним. И они, эти товарищи, в вашей 'конторе' работают, как тот же Вергун работал… Я думаю, что у вас в КГБ сейчас борьба идет. Борьба между нормальными людьми и клозами. И вы в эпицентре этой борьбы оказались. Случайно, конечно. Но тем и опаснее это для вас'.
'Подождите, — говорю. — Не напрягайте меня с этими клозами. Тут страна рушится. А вы — клозы. Ведь это же чушь. Неужели вы в это верите?'
Смотрит на меня отец Григорий грустно-грустно и спрашивает: 'Да как же мне не верить, если эти клозы по моей судьбе прошлись, как ножом по горлу? Хотите начистоту?' 'Да, — говорю, — хочу'. — 'Тогда слушайте. А попутно я вас чайком попотчую с ватрушками. Мне тут прихожанки постоянно всякую снедь приносят. А вы почти двое суток ничего не ели. Пора подкрепиться. Пойдемте на кухню'.
На кухне отец Григорий налил мне чаю, поставил на стол плетеную тарелку со свежей выпечкой. Потом перекрестился и начал свой рассказ.
Отец Григорий. Судьба наперекос
Судьба у меня, вроде, простая, если видеть только внешнюю канву, в суть не вникая. Дед мой, Федор Григорьевич, потомственный священнослужитель. В средине тридцатых годов репрессировали его, как врага народа. Получил срок пятнадцать лет, который отбывал в Дальлаге, в Хабаровском крае. А отца моего, Кузьму, вместе с матерью сослали в Сибирь, в Нарым. Место известное в определенных кругах. Там еще декабристы ссылку отбывали. А почти сто лет спустя, в 1912 году, туда и Иосиф Джугашвили попал, будущий вождь народов тов. Сталин. Правда, всего на полтора месяца попал. Сбежал вскоре. При проклятом царизме бегать было еще можно.
Отец же мой со своей матушкой в этом Нарыме одиннадцать лет провели. Только в сорок девятом удалось перебраться в Томск, когда отец в пединститут смог поступить. Федор Григорьевич приехал к семье с Дальнего Востока в пятьдесят четвертом году, уже после смерти Сталина. Несмотря на круги ада сталинских лагерей, дед мой в вере не пошатнулся, Богу не изменил. И сына Кузьму стал потихоньку просвещать. Даже несколько раз сходили они вместе на службу в Троицкий собор, хотя отец и таился. Он к тому времени уже институт закончил, на работу в школу устроился. Но тянуло его к церкви и к Богу — может, гены сказывались, да и матушка набожной была. Воспитывала сына отнюдь не в духе марксизма- ленинизма.
Дед прожил вместе с семьей всего три года. Сильно болел и умер в итоге от туберкулеза. А перед смертью Федора Григорьевича, уж так получилось, отец пообещал ему, что станет священнослужителем. Тут еще совпало, что настоятель Троицкой церкви оказался старым знакомым деда, вместе когда-то учились в Петербургской духовной семинарии. Отец поделился с настоятелем своими планами, тот одобрил и благословил. Даже написал записку проректору семинарии, выражаясь по-старому — составил протекцию.
Отработав три года в поселковой школе под Томском, отец, взяв отпуск, летом пятьдесят шестого года приехал в Петербург. Там остановился у дальних родственников. Уже собрался с запиской настоятеля идти в семинарию. А у родственников — молодая дочь на выданье. В общем — завертелось у них. Родители этой девушки, моей будущей матери, партийные были, отговорили отца. Мол, такие дела, двадцатый съезд КПСС, а ты в семинарию собрался. Мы дочь за церковника не отдадим. В общем, дрогнул отец и выбрал молодую жену, а не служение Богу. А потом переживал всю жизнь, что не выполнил обещание, данное умирающему.
Я родился в пятьдесят седьмом, школу закончил, соответственно, в семьдесят пятом. Историю эту семейную, про обещание отца, я знал, но особо над ней не задумывался. У стариков своя жизнь, у молодых своя. Поступил в университет на истфак, закончил. Там была военная кафедра, вышел я после учебы уже младшим лейтенантом. В армию мог не идти. Но тут судьба моя сделала первый важный зигзаг.
Еще со школы был у меня хороший приятель. И дружили мы вместе с одной девушкой, по имени Наташа. Дружили-дружили, а потом вроде как и влюбились. Наташа же к нам обоим ровно относилась. У женщин так случается. С одним кокетничает, с другим, а выбора не делает. Все прикидывает, кому предпочтение отдать.
Так вот. Приятель учился в другом ВУЗе, где военной кафедры не было. И предстояло ему, согласно закону о воинской обязанности, отслужить два года офицером. На проводах он мне сказал, что, вот, мол, я служить, а теперь Наташа тебе достанется. Повезло тебе, короче. Были мы тогда оба крепко выпивши, и сгоряча я заявил, что таким подарком судьбы не воспользуюсь. Все должно решиться в честной конкуренции.
Пошел прямо на следующий день в военкомат и написал заявление. Вот так. Что тут скажешь? Дурак молодой. Но понял я свою ошибку гораздо позже.
К тому времени уже шли боевые действия в Афганистане. По закону подлости я туда и угодил. В отличие от приятеля, которому подфартило служить в Подмосковье. До Питера — рукой подать. И до Наташи — тоже.
А меня в Афгане, уже на втором году службы, тяжело ранило в бедро. Едва ногу не оттяпали. Почти
