Научное наследие Женевской лингвистической школы

дополнить схему А. Мартине [Martinet 1957] третьим элементом:

Подобно тому как фонемы являются минимальными единицами плана выражения, ноэмы являются в плане содержания минимальными единицами означаемого. Подобно фонеме, ноэма является отправным пунктом речевого акта. Говорящий строит высказывание в направлении от ноэмы к фонеме, слушающий расшифровывает сообщение в направлении от фонемы к ноэме. Ноэмы образуют синтагматические и парадигматические ряды. В случае синтагматических отношений присутствие одной ноэмы не исключает присутствия другой. Синтагматические отношения существуют между ноэмами, принадлежащими различным парадигмам.

Изучение парадигм, образующих ноэмы, позволяет различать два основных типа. Один состоит из определенного числа ноэм, часто образующих корреляцию. Другой тип, напротив, состоит из бесконечного числа ноэм, главным образом изолированных, не образующих корреляцию. Примером парадигмы первого типа может служить наличие в означаемом высказывания Regarde son chat ноэмы «Посмотри на его (ее) кошку» «обладатель 3-го л. ед. ч.». Парадигма состоит из 6 ноэм, образующих корреляцию:

обладатель ед. ч. 3-го л.

обладатель ед. ч. 2-го л.

обладатель ед. ч. 1-го л.

обладатель мн. ч. 3-го л.

обладатель мн. ч. 2-го л.

обладатель мн. ч. 1-го л. Нетрудно заметить, что парадигматические отношения ноэм напоминают категориальные грамматические значения. Пример парадигмы второго типа – ноэма «прямое дополнение» в означаемом того же высказывания. В функции этой ноэмы может выступать практически бесконечное количество слов. Ноэмы первого и второго типа могут служить, по мнению Прието, основой различия между грамматикой и лексикой.

Говорящий субъект, который намеревается сообщить смысл получателю, должен выбрать из всех признаков, характеризующих смысл, определенную совокупность релевантных признаков, соответствующих данному означаемому. Поскольку часть характеристик смысла может быть ясна из ситуации, выбор релевантных признаков является результатом оценки и лингвистических и экстралингвистических характеристик смысла. Если эта оценка ошибочна, то коммуникация может быть неудачной. В акте коммуникации имеет место «гармонизация» индивидуальных кодов. Этот процесс Прието называет «автокоррекцией кодов». «Каждый носитель языка имеет возможность посредством удач и неудач семических актов сравнивать код, которым он пользуется, с кодом, который используют другие, и в случае необходимости делать самому или требовать от других нужные исправления с целью достижения взаимодействия» [Prieto 1966: 58]. В результате достигается релевантность знаков в их соотнесенности с вещами. Если дополнить этот подход, мы придем к процессу семиозиса, сходного с цепочкой мыслей у Ч. Пирса и с присутствием интерпретанта, который играет активную роль в семиозисе.

Учение Прието об означаемом находится в оппозиции к изоморфизму плана выражения и содержания Ельмслева. Прието показал, что единицы двух планов не всегда соотносительны. Например, если в высказывании Regarde le chien «Посмотри на собаку» звук [ʃ] заменить звуком [m], то в полученном высказывании Regarde le mien «Посмотри на мою» произойдет замена означаемого «собака» на означаемое «моя». Между этими означаемыми отсутствует отношение взаимоисключаемости, поскольку оба они совместимы с одним и тем же денотатом (предмет, обозначаемый словом le mien , может быть и собакой). Следовательно, коммутация в фонии не обязательно приводит к изменению смысла.

Прието пришел к заключению, что в коммутации устанавливается определенное соотношение между фонической реальностью и означаемым знака, т. е. его инвариантным содержанием, а не его семантической субстанцией. Точно так же и при инверсии коммутативного теста смысл соотносится с означающим знака, т. е. его фонологическим содержанием, а не с конкретной звуковой данностью. Если изменения означаемого еще сами по себе не являются свидетельством изменений в смысле высказывания, то изменения в означающем могут считаться следствием изменений в фонии. Одна и та же фония не может быть реализацией разных означающих. Следовательно, если в процессе коммутации фония остается неизменной, то можно быть уверенным, что и означающее, реализованное в данном звучании, также не претерпело изменений. Тем самым релевантные признаки смысла могут быть установлены путем непосредственного обращения к фонии, а не к означающему.

Прието предостерегает против опасности «крайнего изоморфизма» и подчеркивает, что центральное место принадлежит плану содержания: лингвистическому анализу фонии должен предшествовать анализ смысла. Необходимость обращения к семантической субстанции побудила Прието начать изучение плана содержания с высказывания (а не слов), поскольку она соотносится с семантической данностью. Прието справедливо подчеркнул различие в соотношении субстанции и формы выражения (фонии и означающего), с одной стороны, и субстанции и формы содержания (смысла и означаемого) – с другой. Второе соотношение гораздо более свободно, поскольку говорящий, преследуя определенные коммуникативные цели, может придавать релевантность то одним, то другим свойствам одной семантической реальности, соотнося ее с разными означаемыми. В силу этого, как было показано выше, означаемые оказываются часто связанными отношениями включения и пересечения, в то время как обозначающие находятся между собой в отношении взаимоисключения.

Глава IV Язык – человек – общество

«Характерной чертой Женевской лингвистической школы, – подчеркивал А. Сеше, – является внутренняя связь между двумя внешне противоречивыми тенденциями. Согласно первой тенденции лингвистика является наукой, основанной на абстрактных принципах, понимание которых требует значительных усилий и специальных знаний, для второй – характерно стремление поставить науку о языке на службу практическим целям, внедрить ее в школьное преподавание языка и в повседневную жизнь, словом, сделать из нее подлинное орудие культуры» [Sechehaye 1927: 239 – 240].

Постановка и развитие данной темы в Женевской школе обусловлены такими отчетливыми и глубокими традициями французского языкознания, как интерес к истинно человеческому аспекту языка, к его социальной и психологической сущности, а также культурно-языковому строительству, начало которому было положено еще в 30 – 80-х гг. XVI в. известными деятелями Плеяды – Ж. Дюбелле, П. Ронсаром, Р. Этьеном и др.

Подход, который женевские лингвисты развивали к этой теме, воплощает социологическую концепцию языка и вытекает из их пристального внимания к функционированию языка в обществе и стремления поставить достижения лингвистической науки на службу практики. Представители Женевской школы успешно сочетали теоретические исследования с преподавательской практикой. Уместно напомнить, что сам Ф. де Соссюр был замечательным педагогом ([Gauthiot 1966: 87 – 91]).

А. Сеше проявлял живой интерес к деятельности швейцарского педагога А. Ферьера – одного из лидеров так называемого нового воспитания [112] , выступавшего за подготовку в общеобразовательной школе всестороннее развитых людей.

Подчеркивая, что язык, являясь материальной формой выражения сознания, в равной мере необходим для духовной и практической деятельности людей, лингвисты Женевской школы считали умственное развитие и поднятие общей культуры учащихся одной из основных задач преподавания родного и иностранного языков.

§ 1. Движущие факторы языкового развития

В своих работах представители Женевской школы Ш. Балли, A. Сеше и С. Карцевский развивали мысль, что причины и общие закономерности языкового развития тесно связаны с процессом всей жизни того или иного человеческого коллектива.

Одной из движущих сил языкового развития Сеше считал противоречие между формой и содержанием. «Будучи не в состоянии окончательно приспособиться к требованиям жизни, которая непрерывно развивается и обновляется, он (язык. – В. К. ) все время находится в конфликте со спонтанной психологией речи и все время преобразует и перестраивает какую-либо из своих частей» [Sechehaye 1926: 216]. Это высказывание содержит правильную мысль, что «само развитие и совершенствование языка в значительной степени определяется развитием и совершенствованием нашей мысли» [Будагов 1954: 9]. Еще в своей первой работе Сеше связывал прогресс языка с закреплением в нем результатов познавательной деятельности человека: «...прогресс языка становится необходимым условием дальнейшего интеллектуального прогресса. Без прогресса языка все приходилось бы постоянно начинать сначала, и эта эволюция была бы напрочь лишена преемственности» [Сеше 2003а: 207].

Среди причин языковых изменений Сеше выделял антиномию говорящего и слушающего: «...всякий раз, когда человек говорит, чтобы сообщить нечто, или пытается понять сказанное, всегда есть возможность хотя бы для минимальных инноваций. Говорящий может больше или меньше отступать от принятых норм, а слушающий может интуитивно воспринять обновленное средство выражения» [Сеше 1965: 62].

Еще В. Гумбольдт писал, что мысль в уме говорящего и слушающего не может быть вполне тождественной. Отечественный лингвист B. А. Богородицкий придавал этой антиномии столь важное значение, что видел в ней «едва ли не основной