Преображенского приказа тайных дел Федор Юрьевич Ромодановский. Как уже высказывалось предположение, он являлся ключевой фигурой в деле подмены царя.
Князь Борис Куракин не без сарказма писал о Ромодановском: «Сей князь был характеру партикулярного: собою видом как монстра; нравом злой тиран; превеликий нежелатель добра никому; пьян по все дни; но его величеству верный был, как никто другой».
Брауншвейгский резидент Вебер писал о Ромодановском следующее: «Он наказывал подсудимых, не спрашиваясь ни у кого, и на его приговор жаловаться было бесполезно».
Как уже отмечалось, Петр постоянно подчеркивал в письмах Ромодановскому свое подчиненное положение и постоянно отчитывался перед ним. Так, например, следуя в Азов в 1695 г., он писал «князь- кесарю»: «Min heer Konig! Письмо вашего пресветлейшества, государя моего милостивого, в стольном граде Пресшпурхе мая в 14-й день писанное, мне в 18-й день отдано, за которую вашу государскую милость должны до последней капли крови своей пролить…» Далее Петр отчитывался о ходе следования судов и причинах задержки. Письмо заканчивается следующими словами: «Всегдашний раб пресветлейшего вашего величества бомбардир Piter». И подобный тон в письмах, пусть и несколько смягченный в дальнейшем, сохраняется до самой смерти «князя-кесаря».
Почти все историки в подобном обращении видят не более чем шутку. Но эта «шутка» продолжалась в течение двадцати пяти лет и принимала довольно странные формы. Токарь Петра Андрей Константинович Нартов рассказал следующий случай: по дороге в Преображенское Петр встретил богатую карету Ромодановского и, приветствуя его, не снял шляпу. Ромодановский пригласил царя к себе и, не вставая с кресла, отчитал его: «Что за спесь, что за гордость! Уже Петр Михайлов не снимает ныне цесарю и шляпы».
Но наиболее поразительное событие, дающее представление о странных взаимоотношениях Петра и Ромодановского, произошло в 1709 году. 21 декабря этого года в Москве состоялось триумфальное шествие по случаю Полтавской победы. По городу маршировали гвардейские полки, вели пленных шведов и везли боевые трофеи — знамена, пушки и даже носилки Карла XII. В процессии участвовал сам Петр, светлейший князь А. Д. Меншиков и фельдмаршал Б. П. Шереметев. Все они, к немалому удивлению москвичей и иностранцев, почтительно докладывали «князю-кесарю» об одержанных победах: царь — у Лесной, Шереметев — у Полтавы, Меншиков — у Переволочны. Обращаясь к Ромодановскому, они называли его государем.
Это уже не игра, это какой-то неуклюжий фарс или низкопробная комедия. Зачем Петру нужно было так грубо мистифицировать окружающих и так ронять свое монаршее достоинство, выставляя себя одним из подданных «князя-кесаря»?..
Убедительного ответа на этот вопрос историки до сих пор не дали. Единственное разумное объяснение этому венценосному скоморошеству может заключаться в том, что двойник Петра Алексеевича отличался все же каким-то подобием стыдливости или даже определенной честностью и длительное время так и не решался согласиться со своим новым положением. Психологически ему было легче считать себя лишь второстепенной фигурой при истинном царе, и он маниакально придерживался этой роли.
Возможна и другая версия. Ромодановский, отыскав двойника царю Петру Алексеевичу, сумел каким-то способом превратить его в послушного исполнителя своей воли. Но остается только гадать, в силу каких причин двойник более двух десятилетий подчинялся «князю-кесарю». Возможно, Ромодановский, ставя его в цари, взял с него какие-то письменные показания или обязательства, которые и держали его в постоянном страхе разоблачения. Не исключено, что это могло быть и взаимное соглашение между двойником и теми лицами, которые отдали ему царский престол. Подобное предположение находит подтверждение в одном из писем Ромодановского. В 1713 году он пишет к адмиралу Апраксину и с удивительной откровенностью и смелостью спрашивает его, что ему делать «с этим воплощенным чертом, поступающим всегда по-своему», имея в виду царя Петра. Не значит ли это, что двойник чем-то не устраивал Ромодановского и он подумывал об очередной замене? Но в этом случае он должен был обращаться только к тем лицам, которые были посвящены в тайну Петра. Видимо, Апраксин и был один из них.
После смерти князя Ромодановского в 1717 году, сын его Иван был удостоен звания «князь-кесарь», но, как кажется, уже не пользовался той властью и не имел того уважения, как его отец.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Что потеряла и что приобрела Россия со смертью Петра Алексеевича и воцарением на российском троне голландского плотника?
Во время пребывания Петра в Англии в 1698 году архиепископ Солсберийский Бёрнет, доктор богословия и весьма проницательный человек, так отозвался о русском царе: «Он имеет наклонность к механическим работам, и, кажется, природа скорее предназначила его быть корабельным плотником, чем великим государем. Это было его главным занятием и упражнением, пока он был здесь».
Двадцать лет спустя в таком же духе выразится и французский кардинал и первый министр королевства, Дюбуа, полагавший, что самое большое, на что способен Петр, быть боцманом на голландском корабле (об этом писал Вольтер в одном из своих писем).
За этими уничижительными характеристиками кроется не столько неприязнь к простому физическому труду, как разочарование после общения с русским царем — и Бёрнет, и Дюбуа не увидели в нем значительного интеллекта. Сама по себе любовь к плотницким работам и матросской службе не причина для осуждения человека. Император Диоклетиан с большим увлечением выращивал капусту и другие овощи, а Менделеев в свободное время шил чемоданы — но разве раздалось по этому поводу хоть одно презрительное слово? Нет, потому что эти чудачества были всего лишь формой отдыха от напряженной государственной и умственной деятельности этих незаурядных личностей. У Петра же иных способностей, кроме ремесленных, просто не было, как бы ни расхваливали его восторженные почитатели. Именно это и было отмечено иностранцами.
Польский историк Казимир Валишевский, несмотря на всю свою симпатию к Петру, все же был вынужден заметить: «Умения быть хорошим плотником или даже посредственным корабельным инженером оказалось недостаточным, чтобы привести в органическое движение духовные силы народа».
Валишевский выразился довольно деликатно. Следовало бы сказать проще и откровенней: Петр был слишком слаб умственно и духовно, чтобы осознать те великие цели, к которым ему надлежало вести государство. Он вел его в потемках, с каким-то озлобленным и пьяным остервенением, шарахаясь из одной крайности в другую, не имея ни любви, ни уважения к тому народу, который ему вручила судьба, и видя в нем лишь средство для достижения своих тщеславных и не всегда разумных целей.
Русский историк Н. И. Костомаров в своем труде «Петр Великий», при всем своем искреннем желании найти моральное оправдание деяниям Петра, единственно, на что мог сослаться, так это на некую вымышленную любовь самодержца к России и русскому народу. Якобы во имя этой любви он не щадил ни себя, ни окружающих. Потом историк поправился и уточнил, что это не совсем та Россия и не совсем тот русский народ, над которыми Петр властвовал, а некий вымышленный идеал, до которого он желал их довести. Наивное заблуждение русского идеалиста Николая Ивановича в отношении чувств Петра слишком очевидно: с помощью кнута одевая русский народ в немецкое платье и деспотическими методами прививая ему немецкий образ мыслей, Петр тем самым достаточно ясно обозначил свой национальный идеал. Все свое царствование он постоянно сокрушался о том, что ему в преобразованиях злокозненно мешают «бородачи», подразумевая под этим словом практически весь русский народ, за исключением своего небольшого окружения, состоящего в основном из иностранцев. Остепени его презрения и недоверия к собственному народу говорит тот факт, что иностранные офицеры на русской службе получали плату в два раза большую, нежели русские. Подобную унизительную несправедливость устранил лишь датский генерал Миних, лет десять спустя после смерти Петра. О какой любви Петра к русскому народу можно говорить после знакомства с подобными фактами?
Петр слишком много пил, и это засвидетельствовано многочисленными иностранными очевидцами (русское окружение об этой пагубной страсти царя умалчивало не столько из деликатности, сколько из
