рощу — на земле так и не появилось ни одного листочка, потом длинную лужайку, на которой застыл свинцовый Энцелад, все еще не раздавленный богами.
Если мне предстояло умереть в этот день, а все к этому шло, в спальне у меня осталась одна вещь, которую я хотел бы унести с собой в смерть.
В эвкалиптовой роще я торопливо прошел по вымощенной каменными плитами дорожке и оказался перед дверью башни в тот самый момент, когда Ной Волфлоу выходил из нее. Не могу сказать, кто из нас выглядел более встревоженным, но только он держал в руках помповик.
В обычные времена, если такие выпадали в Роузленде, Волфлоу — гора Везувий в состоянии покоя, невозмутимый, как гранитный пик, упирающийся вершиной в облака. Но вы чувствуете его мощь, вулканическую и всегда кипящую энергию, которая превратила его в такого успешного и богатого человека.
Высокий, ширококостный, с литыми мышцами, напоминающими броню, он производил впечатление даже без короткоствольного, с пистолетной рукояткой, помповика двенадцатого калибра. Решительное лицо, серые глаза, глубоко посаженные в идеальных эллиптических глазницах, прямой нос, крепкий, раздвоенный подбородок, к которому сбегали челюстные кости. Грива густых черных волос, которой позавидовали бы и жеребец, и лев. Только рот, с полными губами, размером вроде бы меньше, чем следовало, наводил на мысль, что внутри этого сильного человека мог прятаться слабый.
— Томас! — воскликнул он, увидев меня.
Он обращался ко мне так не потому, что демонстративно отказывался величать меня мистером. Просто находил мое имя таким необычным, что чувствовал бы себя не в своей тарелке, если бы пришлось его произносить. В день нашей встречи он сообщил мне, что будет использовать мою фамилию как имя, потому что «когда я произношу „Одд“, у меня возникает ощущение, будто я на тебя плюю». Мне не показалось, что Волфлоу настолько щепетильный человек, чтобы смущаться из-за моего имени, но, возможно, он решил показать себя предельно галантным и вежливым, находясь в компании Аннамарии, которая очаровывала всех, кто встречался ей на пути.
Помповик в руках Волфлоу обеспокоил меня ничуть не меньше, чем встреча с двуногими свиньями, но он не угрожал мне помповиком, хотя у меня и возникло ощущение, что будет. Вместо этого он спросил:
— Каким образом она это делает? И зачем она это делает? Я всегда говорю с ней с ясными намерениями, и она всегда отвечает очень вежливо, а в итоге я оказываюсь в полном недоумении, то ли забыв, то ли отказавшись от моих намерений.
Он, разумеется, говорил об Аннамарии.
— Да, сэр, я вам сочувствую. Но у меня всегда есть ощущение, что все, сказанное ею, правда, и со временем я пойму, о чем речь. Может, не завтра, может, не в следующем месяце, может, даже не в следующем году, но пойму.
— Она благородна, как Грейс Келли, но Грейс еще была и красавицей. Ты так молод, что, наверное, и не слышал о Грейс Келли.
— Она была актрисой. «В случае убийства набирайте „М“», «Окно во двор», «Поймать вора». Она вышла замуж за князя Монако.
— А ты не такой пустомеля, как думают некоторые.
Так он говорил со мной — да и со всеми, — когда Аннамария его не слышала.
— Благодарю вас, сэр.
По ходу разговора он подозрительно оглядывал эвкалиптовую рощу. Свет и тени действительно могли замаскировать любого, кто попытался бы приблизиться к нам, шныряя между деревьями.
— Я пришел сказать ей, что вы двое должны уехать. Сегодня. В течение часа. Тотчас. Знаешь, что она мне ответила?
— Я уверен, что-то запоминающееся.
Его серые глаза могли превращаться в клинки из нержавеющей стали, без труда рубящие кость.
— По ее словам, то, что мне хочется увидеть, не случится, если вы двое уйдете прямо сейчас, но вы уйдете завтра ранним утром, когда будет достигнута цель, ради реализации которой я позвал вас сюда.
— Да, в этом она вся.
— Ни один мой гость не отказывался уехать, если я просил его об этом, — от злости его лоб пошел морщинами, а когда он наклонился ко мне, луч света, пробившийся сквозь листву эвкалиптов, еще больше заострил его стальной взгляд. Голос зловеще звенел, он и не пытался скрыть угрозу. — Если вы считаете себя вправе объявлять хозяину дома, когда уйдете, возможно, уйти вам не удастся вовсе.
Он определенно не боялся того, что мы до скончания веков поселимся в гостевом домике. Его слова обещали урну и нишу в мавзолее.
Я никак не ожидал услышать от него такое. В Везувии нарастало давление.
— Да за кого она себя принимает?! — возмущенно произнес он.
— Вы не спросили ее, сэр? — я позволил себе ответить вопросом на вопрос, потому что ее ответ интересовал и меня.
Стальной блеск ушел из глаз, угроза — из голоса, он вновь оглядел растущие вокруг эвкалипты, уже не боясь, что к нам приближается стая мутантов-свиней. Просто не мог вспомнить, как он здесь оказался.
— Нет. Она проделала этот фокус с цветком, словно иллюзионист в Вегасе или что-то такое, — похоже, он до сих пор не мог очухаться, испытав на себе ее магию. — Ты видел, как проделывает она этот фокус с цветком?
И продолжил, прежде чем я успел ответить:
— Внезапно я услышал, как говорю ей, что она, разумеется, может остаться, вы двое можете оставаться, сколько пожелаете, если она того хочет. Я сказал, что тревожусь исключительно о вашем благополучии, вы понимаете, раз уж по моему поместью бродит кугуар. И я извинился за проявленную бестактность. Думаю, я даже поцеловал ей руку. Я никогда в жизни не целовал женщине руку. С какой стати мне целовать женщине руку?
Он глубоко вдохнул, потом раздраженно выдохнул и покачал головой, словно пораженный собственным поведением.
— Тут она и говорит, что вы оба уйдете, когда случится то, что мне хочется увидеть, когда моя цель, ради реализации которой я вас сюда позвал, будет достигнута… и о какой чертовой цели она говорит?
— Вашей цели, сэр.
— Не умничай, Томас.
— У меня и в мыслях такого нет, сэр.
— Я не знаю, почему привез ее сюда. Какое-то безумие. Дурь. Я ее не хочу. Я сказал Паули, что, возможно, захочу, чтобы отделаться от него, потому что сам не знаю, как это объяснить, но я знаю, что она не в моем вкусе.
— Мистер Семпитерно такой проницательный.
— Заткнись.
— Да, сэр. Мы уйдем завтра, — пообещал я.
Теперь он, скорее, говорил сам с собой, чем обращался ко мне:
— Я ее не хочу. Она мерзкая, отвратительная, накачанная и раздувшаяся, будто корова. Нет в ней ничего такого, чтобы зажечь мужчину. Я не хочу с ней ничего делать и никогда не захочу.
— Мы уйдем завтра, — повторил я.
Он вновь обратил на меня внимание, и его маленький рот негодующе изогнулся, словно я в его представлении напоминал то самое, что прилипает к подошве, а потому говорить со мной ниже его достоинства.
— Ты сказал Генри Лоулэму, что встретил человека, который называет себя Кенни. Никто не видел его долгие годы. Ты сказал шефу Шилшому, что видел бурых медведей с красными глазами.
— Может, не бурых медведей, сэр. Может, что-то другое.
Он вновь оглядел рощу. Даже с каменным, но красивым лицом и стальными глазами он не выглядел таким сильным, как раньше, потому что чуть задрожали губы.
— Ты видел их при свете дня?
— Нет, сэр, — солгал я.
