вашей злой воле!» После этого мы несколько дней избегали друг друга. Но было это, по меньшей мере, глупо, и уже после этого случая о чем бы ни говорили, мы всегда оставались приятелями. Интересно, однако, что есть среди нас ученые мужи, искренне стремившиеся к улучшению жизни там, внизу, но принесшие человечеству много вреда и горя. Одного из них я встречаю довольно часто, это красивый пожилой немец с роскошной седой шевелюрой и такой же седой бородой. Я бы не сказал, что он очень разговорчив, но по неизвестной мне причине ко мне он расположен более, чем к другим, и иногда по вечерам – а вечера здесь долгие – мы беседуем, сидя в саду на скамейке. Интересно, что к спинке скамьи привинчена бронзовая табличка со словами «В память о Доре Вайт, доброй женщине, покинувшей этот мир 21 апреля 1876 года. От старых друзей». Довольно странно было для меня увидеть эту скамью здесь, в этом, настолько отличающемся от земного мире. И я не переставал с тех пор задаваться вопросом: какой же мир покинула Дора Вайт? Тот, что внизу? Но тогда бы и скамья стояла там, внизу, где-нибудь на холмистом берегу моря в Лайм-Реджисе или Биире. Неужели она покинула именно этот мир, в котором живу теперь я? И если это правда, то какой следующий мир открывается для тех, кто покидает этот? Неужели третий? Где- нибудь еще выше? Так вот, мы сидели с немецким философом на скамейке в саду. Был вечер, и звезды – а здесь они в несколько раз ярче земных – хорошо освещали полянку и деревья. Время от времени со странным свистом проносились над нами летучие мыши. «Мне так трудно забыть о своей вине! – сказал в тот вечер философ. – Стоит лишь вспомнить о ней днем, и я уже до следующего утра не смыкаю глаз…» Я сразу было хотел расспросить его, но решил не быть навязчивым. То, что он хочет сказать, – он скажет и без моих вопросов. Так, в принципе, и случилось. «Причина моей вины в моем заблуждении, – сказал он. – Меня всю жизнь окружали умные, образованные и порядочные люди. Собственно, я сам выбирал себе окружение, но происходило это как бы само собой, я не сознавал этого. Занимался я большей частью философией, экономией и другими общественными науками. Мне казалось, что весь мир состоит из умных, порядочных и образованных людей, и я задался целью изменить мир, чтобы этим людям жилось лучше, ведь не секрет то, что во многих странах таким людям живется нелегко.
Ошибкой было то, что я принял свое окружение за типичных представителей всего человечества, идеальных людей. И все мои последующие теории были написаны из расчета на этих людей. Но, не считая моего окружения, таких людей оказалось совсем немного, хотя теории и зажгли умы многих других, но те многие другие увидели в моих книгах совсем не то, что я написал. И они, подняв эти книги над головой и выкрикивая на ходу мое имя, двинулись в каком-то странном направлении. И то, что они создали, якобы руководствуясь моими теориями, заставило меня пожалеть не только о том, что я написал, но и вообще о моем рождении. Уже перед тем, как перейти в этот мир, я сел за свой старый дубовый стол, обмакнул ручку в чернильницу и написал несколько писем этим людям, в которых я счел нужным отказаться от своих прежних идей и частично опровергнуть собственные теории. Не знаю, получили ли они эти письма, и если получили, то что с ними сделали…» – «Не стоит беспокоиться, – ответил я ему на это. – Видимо, Божья рука направляла ваши деяния в сторону зла вопреки вашей доброй воле». Конечно, я просто переиначил слова, сказанные ранее в мой адрес, тем самым подсмеиваясь над обоими учеными. Благо, они об этом не знали. Философ пожал плечами и замолчал, глубоко задумавшись. Странно, но этот разговор как бы успокоил его и больше он не заговаривал о своей вине перед человечеством. Но, наверно, не потому, что не хотел. Просто тема эта исчерпала себя в его мыслях, и все его последующие разговоры касались уже – чего бы вы думали?! – идей, направленных на улучшение жизни обычных, то есть плохих людей. Я был очень рад тому, что только здесь он серьезно задумался об этом и, слава богу, отсюда он был не властен что-то изменить внизу. Кстати сказать, все, кого я здесь знаю, в большей или меньшей мере одержимы идеями великих перемен в прошлой жизни. Все они готовы представить обширные проекты, имеющие целью довести жизнь там, внизу, до идеала. Я, пожалуй, один из немногих, если не единственный, для которого идеальная жизнь внизу возможна только при полном или хотя бы частичном переходе человечества в другой мир. Но я не часто говорю об этом, и уж тем более не имею серьезно проработанных и продуманных проектов осуществления этого идеала. Я слишком хорошо знаю Землю, обошел многие места, многие труднодоступные закоулки континентов, и понимаю, что ни один проект не может быть осуществлен в таком странном демографическом месте, каким является наша планета. И вчера, сидя за своим именинным столом, я немного думал об этом. Но мои покойные родственники, сидевшие напротив, громко галдели, вспоминая красоты Девоншира, а тетушка из Блэкпула все время пыталась перекричать их, пыталась доказать, что ее родные места куда красивее, и земли там более плодородные, и патиссоны, выращенные на этих землях, весят раза в два больше девонширских. Но потом они все сосредоточили свое внимание на свечах, костром полыхавших над моим именинным тортом. Они долго и нерешительно смотрели на огонь, время от времени бросая косые взгляды на меня – они ведь знали, за что я их всегда ненавидел, – смотрели и молчали. Я тоже молча наблюдал за этим множеством свечных огоньков, слившихся в один широкий и низкий факел. Горели они долго, и, я думаю, пришлось бы ждать не меньше часа, прежде чем они опустились бы к торту, но и в этот раз, в двести пятидесятый раз в моей жизни, родственники по невидимой и неслышимой команде набрали полные легкие воздуха и выдохнули его на горящие свечи. Огоньки жалобно заколыхались и потухли. Лишь одна свечка, потухнув, снова разгорелась, и ее одинокий огонек пугливо трепетал среди десятков исходящих белым дымом свечей. Я едва сдерживал себя от гнева, готового прорваться и обрушиться на моих покойных родственников каждую секунду. И тут тетушка из Блэкпула неожиданно наклонилась к этой выстоявшей свечке и задула ее. Гнев мой улетучился. Понял я, что судьба моя такова, ибо один я был там внизу и один я здесь. И вопреки моему желанию поддерживать огонь, существуют у остальных людей обратные желания, а может быть, даже надобность: тушить все, что может разгореться, или же просто все, что горит. И, осознав свое бессилие в обоих мирах, я помог друзьям убрать свечи с торта. После этого та же тетушка из Блэкпула достала откуда-то кремовый шприц и вывела своим полудетским наклонным почерком на неровной поверхности торта мое имя розовым кремом. Неожиданно для самого себя я улыбнулся и, взяв нож, отрезал кусок торта с первым слогом моего имени. «Вил…» – прочитал я вслух этот кремовый слог перед тем, как съесть его. Торт оказался довольно вкусным и в меру сладким. Это был обычный девонширский торт со множеством орехов и изюмом, пропитанный хорошо выдержанным бренди. Тетушка отрезала себе кусочек торта со вторым слогом моего имени и в мгновение съела. «Ам, и нету “льям”», – шутливо произнесла она.
Странного свойства облегчение почувствовал я в своей душе. Имени моего более на торте не было. Ничем я более не отличался от других, за столом сидящих. И вдруг озарением пришла ко мне мысль, объясняющая неудачу моей жизни, – понял я, что все эти долгие годы мои родственники, да и вообще люди, не имели ничего против горящих свечей. И если бы я не показывал свое рвение в попытках сохранить их огоньки, догорели бы свечи наверняка дотла и неизвестно – возник ли бы после этого взрыв. Но люди видели мое стремление во что бы то ни стало сохранить огонь и в этом чувствовали угрозу себе. Хотя чего они так боялись?! Огня? Взрыва? Вряд ли. Они боялись моей непохожести на них. Они задували свечи, чтобы задуть огонь желаний в моей душе. Они хотели задуть меня, и им это удалось. И вот теперь я ничем, кроме мыслей и чувств, не отличаюсь от других, за столом сидящих. И мне снова грустно. Я слышу, как за окном шуршит по листьям дождь. Этот мир так мало отличается от прошлого, земного. И почему идет дождь? Неужели у каждого мира есть свое небо и свои облака?! Господи, сколько миров ты создал?
Гости все еще жуют, негромко переговариваясь, а за окном темно, и я, стараясь не шуметь, выхожу из-за стола и покидаю этот праздничный дом. В глубоко-синей темноте я спешу в сад, к скамейке, сидя на которой мы долго беседовали с немецким философом. Я спешу, чтобы посидеть там в одиночестве, размышляя о мирах и судьбах, чтобы побыть ближе к следующей тайне моего будущего бытия – к разгадке судьбы Доры Вайт, покинувшей этот мир и, наверное – эту скамью, 21 апреля 1876 года. Где она теперь? Что с ней? И последую ли я следом за ней? Будет несправедливо, если я останусь в этом, втором мире навсегда. Непременно надо что-то сделать, но что?
И размышляя, пытаясь найти объяснение происходящему и происшедшему, я сижу на этой скамейке, глядя на полупрозрачную пленку перистых облаков, спешащих в неведомое и заставляющих крупную желтоликую луну подмигивать мне. Я сижу, и на моих глазах луна скатывается медленно за горизонт, а с другой стороны горизонта тяжело выползает огромное ярко-белое солнце. Как хочется уйти! Уйти подальше, туда, где меня уже не будут сопровождать души покойных родственников и совестливых немецких философов!
Когда солнце поднялось не менее чем на сто футов над землей, я встал и пошел между деревьями сада, внимательно рассматривая эти деревья и пытаясь найти на их ветвях плоды. Увы, вероятно, еще не
