время. Хотя странно, ведь все ветви в густой листве, но ни цветков, ни бутончиков.
Так прогуливаясь, я вышел на следующую поляну и увидел посреди поляны скамейку из темного дерева. Быстро подойдя к ней, я застыл, ошеломленно глядя на спинку скамейки. Гладкое отполированное дерево, тонкие прожилки грациозно тянутся из конца в конец. И ни одной таблички, увековечивавшей чью-то память, ни одного слова о чьей-то жизни.
«Как это прекрасно!» – думаю я и, пятясь шаг за шагом, удаляюсь, отхожу в тень деревьев, а потом разворачиваюсь и снова в спешке иду назад, к своему дому, к скоплению покойных людей, переселившихся в этот мир со своими бедами, идеями, навязчивыми идеалами.
Иду вдоль полупрозрачной улицы и читаю названия мастерских и магазинчиков, занимающих первые этажи двухэтажных зданий. Останавливаюсь перед витриной «Граверный мастер». На черном бархате под стеклом стоят серебряные сосуды с посвящениями, сделанными твердой самоуверенной рукой. Это то, что мне надо. Я открываю дверь – и тут же звякает колокольчик. Мне навстречу выглядывает хозяин. «Чем могу помочь?» – спрашивает он. «Мне нужна бронзовая плакетка с несколькими словами, выгравированными на ней», – говорю я. «На дверь?» – со знанием дела интересуется владелец мастерской. «Нет, – помедлив, отвечаю я. – На спинку парковой скамейки, в память об одном человеке…» Гравер, поджав нижнюю губу, кивает, и лицо его в этот момент выражает понимание и скорбь. Он берет в руку перо, макает в китайскую фарфоровую чернильницу, сделанную в форме малюсенького камина, и, остановив руку с пером над чистым листом бумаги, вопросительно смотрит на меня. Да, я понимаю, он ждет тех слов, которые надо вырезать на бронзе, но со мной происходит что-то странное: неожиданно неприятные ощущения возникают в пересохшем горле и я глотаю слюну, чтобы избавиться от них. «Так… что бы вы хотели написать?..» – спрашивает гравер, глядя мне в глаза. «В память о… – диктую я дрожащим голосом, – …о Вильяме Бикфорде, покинувшем этот мир сегодня, 11 августа 1989 года…» Гравер, дописав текст, поднимает голову. «Я слышал об этом человеке, – неожиданно говорит он. – Один знакомый шахтер мне рассказывал…» – «Что вы слышали?» – удивленно спрашиваю я. «Слышал, что это был талантливый инженер, который изобрел какое-то очень полезное приспособление для безопасного труда шахтеров. И даже, мне говорили, в его деревне теперь есть музей… да, точно, музей в том доме, где он когда-то жил…» Ну вот, еще одна огорчающая новость! Ненавидимые тобою воздают хвалу тебе! «Когда можно будет прийти за плакеткой?» – интересуюсь я. «Завтра утром». Еще раз звонит колокольчик, когда я выхожу из мастерской. На полупрозрачной улице тихо и безветренно. Никто не идет мне навстречу, и это приятно. Возвратившись домой, я долго наслаждаюсь одиночеством. За окном горят звезды. Только тиканье настенных часов нарушает тишину, и я останавливаю часы. Теперь можно будет спокойно просидеть перед окном до утра, до первых лучей солнца.
Утром, забрав у гравера плакетку и прихватив с собой четыре гвоздика и молоток, я направился в сад. Разыскать ту полянку со скамейкой из темного дерева не составило труда, и вскоре я уже занялся делом. К сожалению, не додумался я взять из дому линейку и карандаш, так что пришлось потратить немало времени на то, чтобы плакетка была прибита ровненько по самой середине скамейки. Но в конце концов дело было сделано. Полированная бронза блестела на солнце, а я смотрел на нее и радовался, словно это была не скамейка, а мой ребенок. Во всяком случае, только здесь останется маленькая память обо мне, даже не память, а всего лишь имя, которое мало что скажет людям, захотевшим здесь присесть и отдохнуть.
Но пора идти. Пора исчезать из этого мира. И я иду дальше меж деревьев сада. Позади остается городок с его полупрозрачными улицами, а впереди только деревья, и ничего не видно за ними. Сад огромен, может быть, даже он занимает почти весь этот мир? Ну и что же? Это не останавливает меня, и я продолжаю свой путь. Путь в поисках следующего мира, где я, возможно, встречу Дору Вайт и тогда решу – стоит ли останавливаться в том следующем мире или же и он не последний?!
37
Уже несколько дней не поднимался с деревянного пола гондолы Обитатель дирижабля. Он лежал на спине, время от времени постанывая. Мика то взволнованно ходил из угла в угол, то сидел на табурете, уставившись беспомощным взглядом на своего наставника. Иногда, поддаваясь отчаянию, он закрывал ладонями лицо, и плечи его содрогались от беззвучных рыданий.
Наставник умирал.
Заходило солнце.
Оканчивался очередной вечер полета, и в глубь гондолы проникал свет далеких звезд, падая на лицо Обитателя и делая его еще более бледно-желтым.
Постепенно Мика оставался один, и это наступавшее, проникавшее внутрь чувство одиночества так пугало его, что тряслись руки и тяжело было дышать, будто он снова и снова пытался вдохнуть воздух в уже заполненные легкие.
– Мика… Мика! – захрипел наставник, открыв глаза и найдя затуманенным взглядом своего воспитанника.
Мика опустился на колени, наклонился к лицу Обитателя.
– Мика, я верю в тебя, – выдохнул наставник, и глаза его опять закрылись.
Мика плакал, слезы капали на лицо наставника.
Ветер раскачивал гондолу. Обитатель лежал неподвижно. Мика сидел на табуретке и глядел в окно, за которым, проколотые звездами, раскинулись небесные пространства.
Где-то в этих пространствах, бесконечных и всеохватывающих, подобный звезде, только меньше размером и свободнее, летит рукотворный спутник – любимое детище Обитателя. Летит и не знает, что совсем рядом, в тех же небесных пространствах, медленно угасает великая жизнь его создателя и вдохновителя.
Мика поднял взор к звездам и увидел его. Он скользил между созвездиями по невидимой касательной, совершая, может быть, миллионный или миллиардный облет вселенских владений, на которые человечество давно уже положило свой глаз. Он летел легко и неспешно, и позавидовал Мика его независимости и отчужденности от мира земного. И тут же новая боль защемила в его душе, и посмотрел он вниз, на покрывшие Родину облака. О, как хотел бы он быть сейчас там, внизу, среди людей! Идти по улицам знакомых и незнакомых городов и видеть восторженные взгляды граждан его страны, говорящие почти вслух: «Он вернулся! Он наконец с нами!»
Боже, как хочется вниз! Ну хотя бы опуститься пониже, чтобы пространства Родины снова были доступны взгляду.
Мика закрыл глаза и в своем оторванном от жизни воображении услышал радостные выкрики, увидел лозунги и транспаранты, флаги и надувные шарики в детских ручонках. Увидел, как его дирижабль медленно опускается на специальную бетонную площадку Внуковского аэродрома. Нервное касание земли – и откуда-то сбоку обрушивается могущественная волна звуков отечественного гимна, а потом военачальники что-то докладывают, отдавая честь. Ковровая дорожка, бордовая с узорной темной окантовкой. Слишком узкая для двоих; это ему не нравится. Но он идет по дорожке, а генерал рядом стучит подбитыми ботинками по бетону. Это не дело, надо приказать, чтобы в следующий раз расстилали дорожку шириной на двоих. Генерал на таких церемониях должен быть на равных с ним. А вот и огромная черная машина. «ГАЗ» новой правительственной марки. Мужчины в костюмах строго и предупреждающе смотрят по сторонам – охрана. Бравые ребята! Тяжелые подбородки, безупречные галстуки, твердые взгляды. Когда такие рядом, чувствуешь себя спокойным и уверенным за будущее Родины. Машина бесшумно трогается. Просторный салон – вытянул ноги и еще осталось метра полтора до передних сидений. Жарко, солнце парит вовсю. Сделал замечание водителю, и на стекла плавно опустились солнцезащитные фильтры. Прекрасно, свежий ветерок – заработал кондиционер. Теперь, может, музыку? Нет, пожалуй, не надо! Не все сразу… Теперь можно подумать о переменах, которые необходимо произвести. Начнем с момента приземления. Так, о ковровой дорожке уже решено. Дальше… слишком много красных транспарантов и лозунгов. Пусть будет меньше. Пусть будет меньше, да лучше. По-ленински. Несколько очень больших с очень конкретными предложениями, и необязательно, чтобы оканчивались они восклицательными
