вдруг замечаю записку, лежащую на подушке.
«Извини, мне все еще хочется побыть одной. Я пока перееду к Жанне. Ее телефон – 239-00-45. Будет звонить Валя – продиктуй ей. Сам звони только в случае крайней необходимости. Целую. Светлана».
На кухне я все еще держу эту записку в руках. Забрался на табурет у барной стойки. Смотрю на телефонный номер, пытаясь понять, в каком районе живет Жанна. Или это ее мобильный?
За окном опять сыплется в зимней вечерней темноте снег. Мне не хочется ни чаю, ни кофе. Мне не хочется и одиночества. Но я нахожу одну утешительную мысль, которая «сглаживает» мое настроение. Мне не надо лгать. Мне просто некому лгать. Мне не нужно придумывать, куда я летал и почему. Светлана сама сделала так, чтобы не узнать правду. Может, она что-то и предчувствует. Но, скорее всего, ей сейчас никто не нужен. Ей и Жанна, должно быть, не нужна. Но за Жанну она, видимо, в ответе. «Мы в ответе за тех, кого приручили!» Она сняла Жанну с Большой Окружной, переодела ее, причесала, и теперь у нее есть Жанна, как у других богатых дамочек есть чау-чау или другие породистые живые игрушки. Жанна, правда, не породистая, но зато быстро учится и умеет говорить.
Что это я ополчился на бедную Жанну? Я трясу головой, удивляясь своей внезапной злобности. Нет, Жанна хорошая, Жанна бедная, потому что теперь стать счастливой и веселой, находясь рядом с моей, или с бывшей моей, Светланой Виленской, нельзя, невозможно.
А можно ли стать счастливой рядом со мной?
Я снова доливаю в свой бокал коньяка и задумчиво вздыхаю.
Звонит телефон.
– Да? – выдыхаю я в трубку.
– Сергей Павлович? Это доктор Кнутыш. Процесс закончен! Все отлично, я проверял под микроскопом! Почти сто процентов гарантии! Можно пускать в дело хоть сейчас!
– В какое дело? – озадаченно спрашиваю я, будучи не способным полностью включиться в тему разговора.
– Это доктор Кнутыш, из клиники микроочистки крови.
– А! Да! А что «сейчас»?
– Я могу договориться на завтрашнее утро, чтобы провести искусственное оплодотворение. Ваша жена сможет завтра утром?
– Завтра утром? Не сможет. Лучше подождать.
– Так что? Охладить или заморозить?
– А какая разница?
– Ну, если вопрос касается двух-трех дней, то лучше охладить. А если дольше – то заморозить.
– Замораживайте! – решительно говорю я в трубку.
– Вы устали? – заботливо звучит голос доктора Кнутыша. – Давайте я вам завтра утром перезвоню!
– Перезвоните, – соглашаюсь я и, попрощавшись, кладу трубку.
210
За единственным окном в торцевой «Андреевской» стенке дома на Десятинной валит снег. Валит не равномерно, а словно кто-то выбрасывает сверху лопату за лопатой. И мне ясно видны промежутки между этими бросками. То он идет густо, то вдруг освобождает от себя мой любимый пейзаж, мой любимый вид из окна на первые дома Андреевского спуска, на церковь с оградой и заснеженной каменной лестницей, на застывшую бронзовую пару из старой, еще советской кинокомедии. Время комедий давно прошло. Сейчас бы самый раз снять пару эпических трагедий из жизни. Но кино у нас давно не снимают. Как сказал предпоследний министр культуры: «Эта отрасль оказалась в Украине неперспективной ввиду отсутствия творческих кадров».
Почему мне так хорошо здесь, в этой просторной и прохладной ванной комнате? Конечно, прохладная она только по моему желанию. Это я несколько лет назад дал команду отключить обогреватели под полом. Почему мне так хорошо здесь и одному, и даже с тем же озадаченным Львовичем, который всякий раз заходит сюда с таким видом, словно его заманивают в ловушку?
Когда-то я так же любил кухню. Тесную, прохладную кухню с устоявшимся запахом подгоревшего подсолнечного масла, с подкопченным потолком, с двумя горшками алое на крашеном-перекрашенном подоконнике. Романтика свободы вблизи источника еды. Как было потрясающе хорошо на кухне ночью, когда и мать, и Димка спали. И я мог, не включая свет, смотреть на горящие окна домов напротив. Почти все горящие посреди ночи окна были кухонными. Почти за каждым из таких окон кто-то сидел за столом и, возможно, думал о вечности.
Я вот тоже могу думать о вечности. У меня последние два дня прошли в каком-то странном оцепенении. Львович напомнил мне, что до восьмого марта я – исполняющий обязанности президента, то есть ИОП! И никаких конкретных решений принимать не могу и не должен. Я и не собирался принимать какие-то решения, но, с другой стороны, Светлов и Филин по моей просьбе принесли списки своих сотрудников, которых надо бы поощрить за отстаивание конституционного строя. И вот, оказывается, до Женского дня всеукраинских выборов президента я не могу даже раздавать маленьких слоников, не то что слонов!
– Я тоже список подготовлю, – пригрозил мне Львович, заметив списки Светлова и Филина.
– Давай, давай! – сказал ему я. – Можешь и себя туда вставить!
Я отчасти шутил. Шутил сердито. Но Львович пропустил шутку мимо ушей.
– Меня уже вставил генерал Филин, а я вставлю его в свой список, – пояснил он. – Так никто не придерется!
На широком мраморном подоконнике стояли теперь две серебряные рамочки с фотографиями Нилы и Лизы. То и дело мой взгляд упирался в них, как в иконы. Я даже чувствовал, как взгляд мой почти физически нагревается, становится теплым и сентиментальным. Словно между глазами и фотографиями возникает какое-то напряжение, электрический разряд. Удивительно, как естественно получились на снимках лица Нилы и Лизы. Ни жеманства, ни американской улыбки, ни позы. Грусть во взглядах и спокойствие на лицах – просто жизнь со всеми возможными оттенками эмоций.
Я налил себе виски. Чуть-чуть. Покрутил в руке стакан, так, чтобы закружилось виски по стенкам стакана, как мотоциклисты на вертикальной стене в цирке моего детства. Приятный запах поднялся, добрался до носа. А взгляд опять уловил перерыв между двумя небесными лопатами снега и остановился на горящем окошке полу-подвальчика во втором доме Андреевского спуска. Теплый желтый свет этого окошка манил. Может, там была чья-то кухня?
Я сглотнул слюну. Подумал о еде. Я что, голоден?
Часы показывали половину второго ночи. Даже если бы я был голоден, я бы не стал так поздно есть.
– Вызвать машину? – спросил охранник на этаже, удивленно пялясь на мое длинное черное пальто.
– Нет, – ответил я. – Я сейчас вернусь.
На улице дул ветер, острый, холодный. И снежинки, залетавшие в лицо и за шиворот, были острыми и колючими.
Переходя булыжник проезжей части, я, споткнувшись, чуть не упал.
Возле горящего окошка остановился. Заглянул, но ничего не увидел. Изнутри оно было чем-то заклеено. Прислушался. До ушей долетели несколько мужских голосов, неспешно ведущих ленивую беседу.
Я заглянул в проезд – именно там, в торцевой стене, две ступеньки вели вниз, к дверце этого полуподвала.
Я стукнул по железной двери кулаком и потянул ее на себя. Она открылась. Я зашел. И сразу поймал на себе любопытные взгляды четырех мужиков, сидевших за журнальным столиком в маленькой комнатке-
