было его урезонить, прошлый президент приказал «не трогать и дать возможность развиваться». Вот, развился.
– А непрямые рычаги воздействия? – интересуюсь я.
Снова зависает минутная пауза. Светлов думает. И снова отрицательно качает головой.
– Аккуратно не получится, а громко нельзя. Инвесторы перепугаются.
– Так что же, мне глаза портить? – Я снова киваю на мигающую лампу. Потом выключаю ее.
– Я подумаю, – обещает Светлов.
– Может, вставить его в следующий список «Чужих рук»?
– Нельзя, он не государственный служащий. А у нас по договору только госслужащие среднего и старшего ранга удостоены этой «чести».
– Вот мудачество какое. – Я огорчен. Мне обидно, что я, президент, ничего не могу предпринять против зарвавшегося олигарха с криминальным прошлым. – Ты знаешь, мне, оказывается, его камера снилась! Во всех подробностях. И при этом я ведь и не знал, что он две недели сидел!
– Сидел? – Светлов оживает. – А по какому делу?
– Спроси у генерала Филина. Он расскажет.
Движение мысли снова прочитывается на лице Светлова, при этом глаза выражают спокойную надежду на успех.
– А как ты думаешь, почему мне снилась его камера?
– Не знаю. – Генерал Светлов облизывает сухие тонкие губы. – Но могу подыскать хорошего парапсихолога, из наших.
– Подыщи! И еще, кстати, проблемка. Поярковский приезжал. Россия озабочена всплеском активности римских католиков. Говорит, в Ватикане сейчас обсуждается вопрос регистрации какого-то чуда, произошедшего у нас тут, в Украине.
– Узнаю, завтра доложу! – Светлов поднимается. Замирает на мгновение в парадной стойке и выходит.
Ему удается улавливать точный момент окончания разговора. Его ни разу не приходилось выпроваживать или опускаться до языка жестов.
Рабочий день президента окончен. Его можно было бы и продолжать, почти бесконечно. Потому что там, на столе у помощника, лежит два десятка килограммов свежеиспеченных указов и документов, ждущих моей подписи. Но подписывать не читая я не буду. А читать не хочу. По крайней мере, сегодня. Сегодня я хочу побыть один дома, на Десятинной. Сегодня меня все достали. И особенно этот Поярковский. День получился длиннее обычного, он словно растянулся на неделю.
Я ослабил узел галстука. Позвал помощника и дал ему несколько указаний. Пускай теперь тут остается Коля Львович и дергает эту паутину за ниточки. Я устал. Я даже спать хочу больше, чем есть.
Но дверь открывается и пред мои очи является Коля Львович с озабоченным выражением лица.
– Господин президент, у вас сегодня ужин!
– С кем?
– С Майей Владимировной.
У меня нет слов. Точнее, они есть, но мне не хочется потом долго полоскать рот. Эти слова оставляют противное послевкусие. Я просто смотрю ему в глаза, и по моему взгляду наверняка понятно, что я о нем думаю.
– Сергей Павлович, это же у вас дома. Только полчаса. Она и так в плохом расположении духа. У нее в спальне проводка сгорела.
– Заменили?
– Нет, для этого нужен человек, способный не разглашать тайну, а за электриков я поручиться не могу.
– Тогда пусть министр энергетики лично меняет.
– Это ваше распоряжение? – уточняет Коля Львович.
– Да, – киваю я. – И еще, если завтра свет лампы будет снова дрожать, я с твоей Майей Владимировной больше никогда ни завтракать, ни ужинать не буду!
Глава администрации замирает в полном недоумении. Его гладко выбритый подбородок опускается.
– Иди-иди! – я указываю ему на дверь.
76
– Ты что? – Я удивленно смотрю Мире в глаза. – Там же сейчас грязи по колено!
– Но это очень важно, – повторяет Мира и обеспокоенно смотрит на мои польские полусапожки с разъехавшимися молниями. – Потом вернемся к нам, и я тебе их отмою!
– А самого меня кто отмоет?
– У нас есть горячая вода, – говорит она, а в глазах уже не просьба, а мольба.
– Ну да, – я все еще мотаю головой, – очередь из десяти соседей!
Но уже через пару минут я сдаюсь. И мы сначала заходим в гастроном, где она покупает на десять рублей колбасы, сыра, городскую булку за двенадцать копеек, коробку зефира. Она еще хочет купить барбарисок, но тут я ее останавливаю.
– А пить? – спрашиваю я. – Что пить он будет? Чем он будет колбасу твою запивать?
– А чем колбасу запивают? – В лице Миры вдруг прорезается что-то овечье, какая-то естественная, что ли, глупость.
– Хотя бы портвейном. Летом можно и пивом, но сейчас ведь зима!
Мира раздумывает несколько мгновений, потом мы подходим к винно-водочному прилавку. Она сосредоточенно пересчитывает мелочь на ладони, потом поднимает глаза и осторожно, с очевидным непонимаем дела водит взглядом по бутылкам. Здесь она беспомощна, как младенец.
– Вон ту, – показываю пальцем на бутылку. – Ту надо брать.
До Почтовой площади доезжаем на метро. Дальше пешком. Кулек с не очень сухим пайком несу я, осторожно обходя лужи на набережной.
На Пешеходном мосту все еще гололед и дует ветер.
Я иду и в мыслях чертыхаюсь. Просто не верится, что этот «турпоход» к Давиду Исааковичу окончится без жертв. И чего ей приспичило именно сегодня к нему идти. Ну хорошо, отец он ей. Но ведь сама сказала, что уже несколько лет они не виделись. Могла бы и до настоящей весны подождать.
– Слушай, а у него что, может, день рождения сегодня? – спрашиваю я, «прислушиваясь» правой рукой к весу сумки со съедобными гостинцами.
– Нет, – отвечает она.
Я, так и не избавившись от своей малоприятной озадаченности, поскальзываюсь и падаю. Правое бедро сразу начинает болеть. Хорошо, что успел сумку поднять, иначе старик действительно получил бы сухой паек.
Давид Исаакович больше чем удивлен. Он озадачен. Он всматривается в глаза дочери ищущим, суетливым взглядом.
– Что-то случилось? Мама заболела? – Его негромкий голос дрожит.
В землянке удивительно тепло. Я вижу, что вверху торец печки-буржуйки раскален. Рядом на полу – несколько поленьев, точнее – поленцев.
– Мы тут… – Мира смущенно подыскивает слова, водит взглядом, как утюгом, по землянке. Медленно и озадаченно. Останавливает взгляд на сумке в моей руке.
– Мы тут принесли кое-что. – Она забирает у меня сумку и протягивает отцу.
Он заглядывает внутрь, и снова какие-то вопросы начинают гнездиться в складках морщин на лбу и на висках.
– Сегодня какое число? – спрашивает Давид Исаакович.
