медленно поднимался светлячок-вагончик фуникулера. Сверху вниз навстречу ему сползал такой же. На склонах вразброс горели одинокие фонари, освещая невидимые отсюда аллеи. По другую сторону площади неоновые линии обвили здание Речного вокзала, и на террасе ресторана «Волна» было людно и ярко, доносилась ненавязчивая музыка для тех, кому за сорок. Слева от Речного вокзала был пришвартован круизный трехпалубный теплоход, тоже наполненный жизнью и светом.
– Пошли к американцам! – предложил Гусейнов.
– В «Аризону», что ли?
– Ага!
Пройдясь по Набережно-Крещатицкой, мы свернули во дворик ресторана, и там при уютном, но ярком освещении я обратил внимание на неожиданную безукоризненность вкуса моего старинного приятеля. Костюмчик, как говорится, на нем не просто сидел, а сидел с гордостью. Туфли, рубашка, галстук – все по последней моде. Видно, следит за картинками в мужских журналах!
– Девушка, нам самый лучший столик! – сказал он официантке, приподняв обе согнутые в локтях руки на уровень плеч. Он словно показывал девушке невидимый арбуз, крепко удерживая его ладонями.
Девушка молча привела нас к деревянному столу в левом углу ресторанного зала. Повернулась, чтобы принести меню.
– Девушка, как вас зовут? – остановил ее Гусейнов.
– Вита!
– Дорогая Вита, не надо нам меню! Я не люблю читать! Скажите лучше: что у вас самое дорогое и самое вкусное?
– А если цена со вкусом не совпадет? – совершенно разумно спросила девушка.
«Молодец девчонка!» – подумал я.
– Тогда что у вас самое вкусное?
– Баранина по-аргентински.
– Две порции и салатов разных! Ты не против? – Он обернулся ко мне.
– Если ты угощаешь, то не против!
– Конечно, я угощаю! Это же ты меня нашел! Я должен быть благодарен! Что пьем?
– К баранине? Хорошо бы чилийское или аргентинское красное.
– Нет, вина не могу. Коран не разрешает. Я буду водку! А тебе возьмем вино!
– Ты же полчаса назад был неверующим? – удивился я, и на лице моем заиграла ехидная улыбка.
– Я неверующий, но мусульманин. Понимаешь?
– А портвейн раньше пил за милую душу! – вспомнил я.
– Раньше можно было, раньше в СССР все были равны и пили на равных!
Гусейнов заказал бутылку чилийского вина и бутылку водки «Немирофф». Я тревожно посмотрел на часы – восемь, начало девятого. Позвонил по мобильному Светлане, попросил не ждать меня и ложиться спать.
– Ты где, опять на новоселье? – спросила она, но в голосе у нее не было раздраженности.
– Нет, я старинного друга встретил, мы с ним в ресторане на Набережной. На Подоле. – Я на мгновение отвел руку с мобильником от лица и попросил Гусейнова: – Скажи что-нибудь приятное моей жене, чтобы она не беспокоилась!
Он взял мобильник.
– Добрый вечер, меня зовут Марат Гусейнов! Я вашего мужа с детства знаю, с его первого привода в милицию! Мы тут только вдвоем, ни одной женщины рядом. Слово кавказца! Вот! Спокойной ночи!
Он вернул мне мобильный. Я сказал Светлане еще пару нежных слов, и мы попрощались.
– Красивая? – спросил он, кивая на мобильный, лежавший теперь на столе.
– Конечно, красивая. Мы ждем ребенка, точнее – двойню. Скоро!
– С меня коляска! – пообещал Гусейнов.
Сначала перед нами появились две заказанные бутылки, а через пять минут и две большущие тарелки, буквально заваленные мясом. Во всяком случае мяса на них было больше, чем картошки фри.
– Я ж тогда уехал обратно, в Дагестан, – рассказывал Гусейнов, жуя баранину. – Устроился в милицию и дорос до полковника – у нас это легче, чем тут! А потом в Чечне началось, а у нас аукнулось. Начали милиционеров взрывать, министров. Стало неспокойно. Я сказал отцу: хочу обратно в Украину. Он разрешил. Деньги кое-какие сюда привез. Квартиру купил на Чоколовке. Фирму открыл. Нормальная жизнь, можно уже думать и о семье!
Я слушал его и думал: неужели он не помнит тот последний зимний день, а точнее вечер, после которого мы больше не виделись? Неужели он не помнит, как бросил меня пьяного где-то на берегу Труханова острова? Неужели не помнит цоканья пустой водочной бутылки, катящейся по обледенелому и покрытому снежной коркой Пешеходному мосту?
– Ты вот уже женился! Уже двойню ждешь! Это правильно, – продолжал он. – Это по-мужски!
Мы чокаемся: я – бокалом действительно хорошего, тяжелого красного, а он – рюмкой водки.
– Давай за дружбу! – вдогонку предлагает он тост.
– Давай, – с прохладцей в голосе соглашаюсь я.
Потом он вдруг замечает эту прохладцу и в моих глазах. Постепенно в нем зреет вопрос. И наконец:
– Слушай, а ты будто не рад?
– Да рад я, только все время спросить тебя хочу…
– Спрашивай!
– Ты помнишь нашу последнюю встречу? Зимой восемьдесят пятого? Не помнишь?
– Зимой? Восемьдесят пятого? – переспрашивает он. – Это когда меня из ментовки турнули?
– Да. И мы с тобой вдвоем отмечали это событие. Пили водку на Пешеходном мосту. А потом ты меня бросил пьяного! Не помнишь?
У Гусейнова шевелятся губы, словно он что-то проговаривает, какую-то мусульманскую молитву. И взгляд его глаз направлен внутрь. Может, он действительно ничего не помнит?
– Понимаешь, – он возвращает взгляд на меня, и я замечаю в его глазах чувство вины. – Стыдно очень. Помню. Я этот вечер часто вспоминал! Я рыгать начал с моста. Перегнулся. А потом, когда отпустило, обернулся и вижу, что ты туда, к острову идешь. Снег падал. Я и подумал: хрен с тобой! Извини, так и подумал, до сих пор помню! Думаю, если за тобой пойду – точно замерзну насмерть. Думал, ты все- таки местный, тебя кто-нибудь да подберет, а меня, кавказца, оставят как собаку!..
Я слушал и удивлялся. Удивлялся его хорошей памяти, но еще больше – его смелости. Признаваться мне в этих мыслях – все равно что самого себя обливать грязью.
– Если можешь, прости! Выпьем на брудершафт, станем братьями! Никогда такого больше не будет! Клянусь мамой!
– Знаешь, – заговорил я, отставив недопитый бокал с вином в сторону. – Ты помнишь больше, чем я. Но тогда, зимой, если б один старик-еврей меня случайно не заметил, мы бы тут не сидели. Мы с тобой вообще бы только там, – я показал вверх, на невидимое отсюда небо, – встретились! Я в прорубь провалился на берегу. Мог бы до сих пор на дне лежать…
Последние мои слова были полны холодного металла, мне самому стало страшно. И Гусейнов смотрел мне в глаза, не мигая.
– Что мне сделать? Скажи! Зачем в себе так долго обиду хранить! Так нельзя! – В его голосе прозвучало беспокойство. – Мы же оба пьяные были. Ты бы меня тоже мог там бросить!
– Наверно, мог бы, – согласился я. – Но вышло все наоборот. Ты меня бросил!
– Ну что надо сделать, чтобы ты меня простил? Хочешь – ударь!
– Давно хочу, – признался я.
Гусейнов налил себе еще одну стопку водки, выпил залпом. Оглянулся по сторонам.
– Только давай не здесь, здесь некрасиво. Иностранцы сидят!
Он поднялся, пошатываясь. Направился к выходу. Я за ним.
На Набережно-Крещатицкой было уже темно. Мы остановились перед входом во дворик ресторана.
