У Коли Львовича, сидящего истуканом на диване под стенкой, звонит мобильный. Коля Львович подскакивает и выходит, одновременно изучая данные о звонящем на мониторчике своего мобильника.
– Это не стимулятор, – поспешно шепчет мне врач, косясь на неполностью закрытую Колей Львовичем дверь. – Это не стимулятор.
– А что? – недоумеваю я вслух.
Доктор пожимает плечами.
– Надо снимки томографа показать компьютерщикам, – шепчет доктор.
Я задумчиво киваю.
– Только это не я сказал.
Я снова киваю. Всматриваюсь в лицо доктора повнимательнее. Белые халаты обезличивают людей. Делают их похожими на святых. А святые всегда одинаковы. Этому «святому» в белом халате лет сорок. Худощав. Щетина на впалых щеках. Нос с горбинкой. Еврей, наверно. Обычно именно евреи нас лечат.
– Как вас зовут? – спрашиваю.
– Семен Михайлович.
– А фамилия?
– Резоненко.
– Вам можно доверять?
Он не успевает ответить. Открывается, слегка скрипнув, дверь, и в кабинет возвращается Коля Львович.
Я только ловлю взгляд-ответ доктора. Кивок глазами.
Интересно. Если ему можно доверять, но он почему-то боится Коли Львовича, значит, моему главе администрации доверять нельзя.
– Спасибо, – говорю я формально-безразличным тоном. Поворачиваюсь к Львовичу. – Возьми снимки и подыщи еще несколько профессоров для консультации. И вообще, возьми это дело на себя. Пусть напишут, что думают!
– Будет сделано, – негромко отвечает Коля Львович.
– Это не по поводу дивана звонили? – спрашиваю напоследок.
– Нет, по поводу дивана новостей нет.
– И пленки системы видеонаблюдения тоже не нашли?
Он отрицательно качает головой.
– Как ты думаешь, сколько в администрации должно быть воров и предателей, чтобы такая кража оказалась возможной?
Собственно, я шутил. Но по лицу Львовича поползли мысли. Снизу – с подбородка, с губ – и на лоб.
– Человек пять, – неуверенно говорит он.
– Если ты мне их не найдешь.
– Ищут! – уверяет он меня. А в глазах что-то непонятное. Непривычное для него хладнокровие.
133
Вспомнилась недавно французская пословица: уехать – это немного умереть. Вспомнилась, когда я думал о Давиде Исааковиче. От него уехали жена и дочь и как бы немного умерли. Потом умер он сам. «Уехал» навсегда.
С одной стороны, Давида Исааковича уже месяц как нет. Он лежит себе в земле-холодильнике на Трухановом острове. С другой стороны, мы с батюшкой ходим к нему в гости, а вчера я даже заплатил в сберкассе за его комнату и электричество. Соседи, похоже, считают нас его наследниками. По крайней мере, мы уже три раза приглашали их на поминки в его комнату. Накрывали на стол щедро. «Вот закончатся его деньги, тогда и перестанем», – сказал мне отец Василий в ответ на мои сомнения.
Зато сколько хороших слов о старике мы за эти три раза от соседей услышали. Все его, оказывается, любили. Всем его, оказывается, недостает. А в последний раз Валентина Петровна, которую я раньше, кажется, и не видел в квартире, с волнением в голосе предположила, что теперь к ним могут подселить какого-нибудь алкоголика или бомжа. И тут же посмотрела на меня как на последнюю надежду. Я поначалу ничего не понял, но потом, после очередного скорбного тоста без чоканий рюмками, над столом зависла такая многозначительная пауза, после которой мог или милиционер в лесу родиться, или большая тайна вдруг открыться всем. Случилось нечто, более близкое к последнему. Дружная коммунальная семья, перейдя на шепот, обратилась ко мне с удивительно заманчивым предложением. Оказывается, если человек живет в квартире без прописки больше шести месяцев и соседи это могут подтвердить, то его обязаны в данной квартире прописать. Понимаете, к чему они клонили? Они решили, что лучше в комнате старика поселюсь я, чем появится некое незнакомое лицо. Сами они претендовать на комнату не могли по причине достаточности своих квадратных метров. Детей ни у кого не было.
– Ты подумай, – поддакнул в конце серьезного монолога Валентины Петровны отец Василий, – Давид Исаакович был бы рад. Он к тебе как к сыну относился!
– И мы подтвердим! – добавил шепотом сосед, специалист по разнашиванию тесной обуви.
– Я подумаю, – пообещал я.
На прощание отец Василий напомнил дружной коммунальной семье, что скоро сорок дней со дня смерти. Впереди замаячили новые поминки, только эти будут совершенно канонические, правильные.
Ну а я, как и обещал, серьезно подумал обо всем и даже посоветовался с мамой. Она, как оказалось, отлично разбирается в жилищном законодательстве и его возможностях.
– Это какой район? Старокиевский? – спросила она скорее свою память, чем меня. – У меня же там в райисполкоме знакомая работает!
Судьба комнаты в коммуналке была предрешена.
134
У нас бы эту комнату назвали приемным покоем. Просторная: три больших дивана, журнальный столик перед каждым. Широкое окно, в котором еще час назад можно было разглядеть идеально подстриженные а-ля воздушный шарик молодые деревья небольшого парка. Слева от окна три «продажных» автомата. Один гордо называется «Nescafe». Девять видов растворимого кофе. С кофеином, без кофеина, с сахаром, без сахара… И всего за полтора франка! Рядом – автомат с бутылочной колой и спрайтом, а третий – тот пониже. И стоит не на полу, а на подставочке. И денег не берет. Правда, наливает в пластмассовые одноразовые стаканчики только бульон и какой-то витаминизированный чай.
Дима сидит на диване у окна. Под торшером. Читает книгу на немецком языке.
– О чем читаешь? – спрашиваю.
– Про больных стариков, – он показывает мне обложку. – Интересно! Вот бы дожить до их болезней!
– А чем они там болеют?
– Склероз, в детство впадают! Молодец этот, – он заглядывает на обложку, – Мартин Сутер! Хорошо описывает!
– Он, наверно, сам старый, – бурчу я и снова оглядываюсь по сторонам.
Я сижу на соседнем диване. Мне он кажется слишком мягким. Просто я нервничаю. Нервничаю и завидую олимпийскому спокойствию Димы.
Нас привела сюда, как школьников, женщина-врач. Привела и оставила. Сказала, что будет держать
