Думаю и улыбаюсь. У Димки ведь тоже глаза наполняются добротой, когда он нас видит. А у нас, наверно, наполняются жалостью и сочувствием. Так и продолжается этот бесконечный человечный обмен. Жалость и сочувствие на докторскую колбасу и доброту!
146
Перед тем, как зайти в палату Светланы, я минут пять стоял перед дверью и прислушивался. Никаких звуков из-за двери не доносилось. Я подумал, что она спит. И тихонько открыл дверь.
Светлана лежала на кровати и смотрела в потолок. Бледность ее лица напугала меня. На протяжении всей беременности ее лицо отличалось бледностью, но теперь к этой бледности добавился синеватый оттенок. Оттенок смерти.
Перепугавшись, я быстрым шагом подошел к кровати. Хотел убедиться, что она жива.
Она повернула голову набок, посмотрела на меня. И тут же тишина лопнула, разорвалась. Лицо Светланы сжалось, словно от боли. Из глаз полились слезы. Она зарыдала, повторяя шепотом: «Прости меня! Прости меня, ради бога! Прости».
Я опустился на колени перед кроватью. Наклонился к ней, обнял.
– Прости меня, ради бога! – шептала она сквозь слезы.
Не знаю, сколько времени она плакала. У меня больше не было часов, и я не помнил, куда они делись. Наверно, потерял. Но в какой-то момент Светлана замолчала. Она остановила свой взгляд на моем лице. Ее взгляд просил о чем-то. И бледность ее вдруг стала не такой уж пугающей.
– Я тебя люблю, – прошептал я и погладил ее по щеке.
– Они такие маленькие, такие красивые, – прошептала Светлана. – Мне их приносили. Чистеньких, помытых, одетых. Мальчик был в голубых ползунках, а девочка – в розовых. Дали их подержать. Я их держу, а они молчат! Я их покачиваю, а они молчат!..
Из глаз Светланы снова полились слезы. Я поднялся с колен, присел рядом на кровать. Положил руку ей на подрагивающее от рыданий плечо. И сам заплакал. Здесь можно было не сдерживаться. Здесь чужих не было.
И мы плакали вместе. В удивительной траурной тишине этой комнаты, ничего общего не имевшей с обычной больничной палатой.
– Нам надо дать им имена, – прошептал я через некоторое время. – Давай ты назовешь девочку, а я мальчика.
Светлана кивнула. Задумалась. Потом сказала:
– Вера.
– Олег, – прошептал я.
– Почему Олег? – спросила Светлана.
Я пожал плечами.
– Просто так, красивое имя.
– Вера и Олег, – произнесла она, прислушиваясь к звучанию имен. Кивнула.
За окном комнаты уже стемнело. А мы все молчали. Я сидел в кресле, справа от двери. Светлана лежала, подложив под голову две подушки. Я видел ее глаза, слышал ее дыхание. Она время от времени поворачивала голову и смотрела на меня.
– Может, пойдешь в гостиницу? – спросила вдруг. – Поспишь немного?
Я отрицательно мотнул головой.
– Выключи свет, – попросила она.
Я выключил, и комнату через незанавешенное окно заполнила уличная ночная темень.
147
Ну вот, дождался. Темно и тепло. Рядом – женское тело, только что переставшее притворяться страстным.
Я прислушиваюсь к дыханию Майи. Не слышно. Почему она отвернулась от меня? Я ей не интересен?
Настроение у нее и так было не особенно хорошим. Ей хотелось в «Метрополь», в Москву. Теперь она уже точно там. А я тут один, в полном одиночестве. Женское тело не в счет. Его хозяйка в Москве.
Вздыхаю. Поднимаюсь на ноги. Теплый пол приятно гладит ступни.
Окошко с видом на невидимое море. Я стою перед ним. В стекле вместо моря мое отражение. Странно, что садовые фонари не горят. К чему бы это?
Я выхожу из спальни. Тихонько прикрываю за собой створку двойной двери. Рука уходит направо. Щелкает выключатель. Вспыхивает свет, и тут же с кресла подпрыгивает мой помощник. Протирает глаза, пялится на меня голого. Смотрит мне в пах.
– Эй, – хрипловатым голосом окликаю я его взгляд.
Взгляд с трудом поднимается.
– Твой президент не тут, – показываю я пальцем на свой открытый пах. Потом поднимаю этот палец и стучу им себя по лбу. – А здесь! Здесь твой президент! Виски и лед!
Он выходит. Я остаюсь. Мне сейчас удивительно приятно быть голым. Не пойму почему. Я игривой походкой прохожусь к окну. За окном – сырой холод. Я чувствую его спиной. Я стою спиной к окну и осматриваю медленным взглядом стены. На одной вижу фотографии в рамках. Не слишком большие. Странно, что я раньше их не видел.
Подхожу ближе. Вижу портреты пяти президентов. Первый – Грушевский. За ним следом Кравчук, Кучма и последние двое. Интересно! Человек сидит в тюрьме, а портрет его тут, в резиденции! Надо сказать, чтобы сняли!
Помощник появляется с подносом в руках. Он уже проснулся. Идет твердой походкой, хотя несет не мало: бутылку «Аберлора», серебряное ведерце со льдом и щипцами и мой любимый низкорослый стаканчик-толстячок.
Останавливается передо мной. Я сам себе наливаю.
– Фотографии давно висят? – спрашиваю.
– Позавчера Николай Львович приказал повесить…
– Львович? Вот что, прикажешь ему рядом повесить фотографию украденного дивана. А если не захочет, то пусть все эти портреты себе в спальне вешает, а не здесь!
– Он хотел, чтобы это стало традицией…
У меня нет желания продолжать разговор. Тем более с человеком без имени. Он все-таки еще не проснулся, раз позволяет себе объяснять мне замыслы Львовича!
Со стаканом виски я возвращаюсь в спальню. Присаживаюсь голой задницей на край кровати. На край большой президентской кровати, в которой вроде бы лежит женщина.
Я протягиваю холодный ото льда стакан к Майе. Дотрагиваюсь им до ее плеча. Никакой реакции.
Полная бесчувственность. На душе необычная, но мирная горечь. Мне словно жаль прошлого. Естественное чувство. Прошлый год, принесший мне столько неприятных моментов, хочет, чтобы я жалел о его смерти. Он ушел в историю, а я еще нет. Я тоже когда-нибудь уйду в историю. Но не сейчас. Сейчас меня волнует это бесполезное женское тело, повернувшееся ко мне спиной. Я опускаю взгляд вниз, на свой едва видимый в темноте член. Мы оба расслаблены. Только голове моей вроде бы обидно от отсутствия между моим и ее телами трения, способного вызвать пламень. Нет. Даже искры не возникает. Мы не заряжены друг другом. Она не хочет, чтобы я горел. А я по собственной воле забираюсь только в холод, в воду, в лед.
