Я никогда не понимала, как она может с этим мириться. Коко говорила, что вынужденные запреты даже хуже, чем вседозволенность. Мне и представить было страшно, каково это, когда тебя в течение всего вечера лапают незнакомые мужики. Наверное, так обращаются с женщинами черти в аду.
Я видела, как Коко подошла к одному из мужчин. Он мог быть кем угодно — седые волосы и доброе лицо — наверное, приятно иметь такого дедушку. На нем были белые слаксы, клетчатая рубашка и белая куртка. Ничего необычного. Может быть, чей-то муж. А может, и нет. Выглядел он одиноко. Конечно, до тех пор, пока она не подошла к нему. Его лицо тут же озарила улыбка. Неужели он ее знает? Может, постоянный клиент? Я увидела, как она провела руками по его спине и что-то зашептала на ухо. Он поднялся и последовал за ней в затемненный уголок в дальней части помещения, где и должен был состояться праздник жизни. Я видела, как он садится, а мама встает у него между ног и начинает танцевать.
В моей душе животный страх смешался с искренним изумлением. Мужчина сейчас походил на ящерицу, забравшуюся на камень, чтобы погреться на солнышке. То, что он видел, приковывало его к месту. Я тоже смотрела, как завороженная, хотя и понимала, что следует отвернуться. Но ничего не могла с собой поделать и пожирала их глазами. Она терлась о его бедра, наклонялась над ним всем телом, так что ее груди почти касались его лица, и с губ ее не сходила легкая полуулыбка, словно происходящее нравилось и ей самой. Скука отражалась на ее лице, только когда она поворачивалась к нему спиной. Тогда она могла оглядеться по сторонам, зевнуть, посмотреть в потолок.
Меня как током ударило, когда он коснулся ее покачивающихся бедер. «Убери от нее свои руки! — хотелось кричать мне. — Это не твое! Она принадлежит мне!» Ну, это я, конечно, размечталась. Она мне не принадлежала. Но и ему тоже, это точно! Я скрестила руки на груди, деля с ней предполагаемое негодование. Но она-то его не испытывала. Я делала это за нее и, в то же время, по отношению к ней. Было совершенно очевидно, что он хотел обладать ею. Неужели, это ее не тревожит? Он был незнакомцем. А незнакомцы таят в себе опасность. Как она могла быть такой доверчивой? Мое тело трепетало от страха, который я почему-то испытывала вместо нее. Убери руки от моей матери! Прекрати смотреть на нее! Хватит пожирать ее взглядом!
Я пыталась отвести глаза и не могла. И пусть мне кто-нибудь скажет, что тут не замешаны чувства. Видно было невооруженным взглядом: он чувствовал. Думаешь, ей хочется, чтобы ты трогал ее? Думаешь, она ведет себя естественно? Думаешь, ей не все равно? Слышал бы ты, что она говорит о тебе подобных, когда приходит домой. Она смеется над вами. Называет вас дураками. Ты в курсе?
По правде говоря, не так уже часто она над ними смеялась. Скорее, отзывалась с теплотой, особенно о постоянных клиентах. Но тем не менее ей не хотелось бы продолжить этот танец за стенами клуба. Не говоря уже о чем-то большем. Ее выбор никак не зависел от их личных качеств или же социального статуса, чтобы им там не думалось. Может, стоит сделать ему одолжение и объяснить все это? Потрепать по плечу, вернуть из мира грез на грешную землю и сказать: «Извините, мистер. Моей маме нет до вас никакого дела».
А впрочем, она была ему столь же безразлична. Для них обоих это не имело значения. Здесь и заключался весь смысл: всем все равно.
Но, черт возьми. Он смотрел на нее по меньшей мере заинтересованно. Почему же интерес этот так быстротечен? Он длится столько же, сколько и приватный танец. Три минуты. И все.
Она улыбнулась, принимая его ласку. Почему же ее тело не содрогнулось от этого, как мое? Просто она привыкла. Наверное, научилась не чувствовать прикосновений чужих рук. Или ей действительно нравилось? А было ли так с самого начала?
Ди-джей плавно переключал песни. «Я чувствую любовь» Донны Саммер превратилась в «Твой каждый вздох» группы «Полис». Наконец-то я поняла, почему все песни были такими древними. В зале, в большинстве своем, присутствовали мужчины средних лет.
Мне сразу же стало грустно. Даже дыхание перехватило. Люди! Такие уязвимые в своих низменных желаниях! Наверное, они правы, стараясь забыть о чувствах. От них временами на душе становится совсем паршиво. Я вернулась обратно в раздевалку. Достаточно насмотрелась.
В ту ночь по дороге домой я спросила Коко:
— Как мужчины справляются с этим?
— С чем?
— Ну, они же возбуждаются? Что они с этим делают?
— Ну, распускают руки в туалете. Или возвращаются домой к своим женам. Или спускают прямо в штаны, наверное. В любом случае, это не такая большая проблема.
— Но неужели это их не напрягает?
— Они приходят напряженными, дорогая. Обратно выходят уже расслабленными.
Тогда я ей не поверила. С возрастом стала верить еще меньше. Он платит ей и должен злиться, потому что понимает: она делает это только ради денег. А она испытывает раздражение из-за того, что он может купить ее. Так что в результате они оба недовольны. И это недовольство распространяется по миру, как круги по воде, и отравляет жизнь всем окружающим.
Мы добрались до дома, и, шагая вслед за Коко по лестнице, я вспомнила про свое домашнее задание. Математика? К черту. Японская религия? Да кому это интересно? Мои мысли сейчас заняты совершенно другим. Да уж, поход на стриптиз способен выбить из колеи.
Неудивительно, что люди на него все еще ходят.
Глава двадцать четвертая
Наконец-то с помощью Эммы мне удалось упаковать вещи Ли. Эмма решила оставить себе несколько свитеров, красивую длиннополую шубу и немного нарядных платьев. Я была рада, что она смирилась с ситуацией и начала плавно из нее выходить.
Теперь настал черед письменного стола. Эмма делала в гостиной уроки. В духовке доходило до готовности шоколадное печенье. Я уселась на крутящийся стул Ли с мыслью, что теперь разбираться мне будет проще, ведь одежда вызывала более яркие воспоминания о ней.
С верхним ящиком дела обстояли просто: в нем хранились ручки, листы бумаги, старые ключи от неизвестных замков, пакетики с сахаром, никому не нужные рецепты… Я выбросила весь мусор и рассортировала оставшееся по кучкам. Рядом со столом стояла дубовая тумба с двумя выдвигающимися ящиками. Верхний из них был заполнен документами, и я, не зная как с ними поступить, оставила бумаги на месте.
Нижний ящик оказался заперт. Наверное, тоже документы. Ну и ладно.
Остался ее рабочий стол. Стопка книг: «Незнакомцы на поезде», биография Зельды Фицджеральд, «Моби Дик», старые выпуски «Нью-Йоркера», каталог товаров. Довольно внушительная кипа корреспонденции. Мне казалось неуместным копаться в ней, ведь там были и личные письма, поздравительные открытки от ее погибшего отца, весточки от друзей. Я все собрала в аккуратную стопочку, ничего не выбрасывая.
Затем занялась одним из трех боковых ящичков. Работы было непочатый край, и я уже подумывала, не попросить ли отца заняться разбором бумаг. Налоговые декларации, счета по карточке «Виза». В нижнем ящичке я обнаружила перекидной блокнот в желто-оранжевой обложке. Раскрыла его и поняла, что это дневник. Первая запись была сделана примерно полгода назад. Последняя — всего за несколько дней до ее смерти.
— Джинджер!
Эмма звала меня из кухни. Но я все равно на всякий случай закрыла блокнот.
— Что?
— Печенье, по-моему, готово.
— Выключишь?
— Ладно.
Я снова раскрыла дневник и прочла последнюю запись.
