На выходных Софи приезжала в Лондон вместе со всей ватагой из Сент-Джозефа, часть времени проводила в доме, ездила навещать мать, которой, по ее словам, стало лучше. «Хотя по виду и не скажешь. Бродит целыми днями по дому и выглядит ужасно». Депрессия, не говоря уже о клинической депрессии, еще не вошла в повседневный словарь и сознание людей. Если человек говорил: «Я так подавлен», то понималось под этим всего лишь плохое настроение. Софи, старающаяся быть хорошей дочерью, иногда оставалась с матерью на ночь, но все дни проводила в доме Ленноксов. Вечерами и в субботу, и в воскресенье она неизменно сидела за большим столом на кухне.
А потом с ней произошло нечто необыкновенное. Софи часто спускалась с холма на Примроуз-хилл и шла дальше через Риджентс-парк на занятия по пению и танцам. Там, в парке, посреди травы и цветочных клумб стояла статуя девушки с маленькой козочкой, которая называлась «Хранительница беззащитных». Как-то незаметно для себя Софи стала оставлять на постаменте сначала листочки, затем цветы, а потом букетики. Вскоре она уже приносила туда печенье и, отойдя в сторону, наблюдала, как воробьи и скворцы прилетали к статуе за крошками. Один раз она надела на голову козочки венок. И вот однажды она нашла возле статуи буклет под названием «Язык цветов» и привязанный к нему букет из сирени и красных роз. Вокруг Софи никого не увидела, только в отдалении гуляли какие-то люди. Она встревожилась, поняв, что за ней следят. За ужином она рассказала эту историю и пустила по кругу «Язык цветов», чтобы все могли посмотреть. Сирень означала «Влюбленность», а красная роза — «Любовь».
— Ты ведь не собираешься отвечать ему? — возмутилась Роуз.
— Милая Роуз, — сказал Колин, — конечно, Софи собирается ответить.
И они все вместе углубились в содержание буклета, подыскивая подходящий ответ. Но Софи хотела сказать примерно следующее: «Я заинтересована, но не спеши с выводами». Ничего подобного в справочнике не было. В конце концов остановились на подснежниках — «Надежда», только их время уже закончилось, и барвинках — «Предложение дружбы». Софи сказала, что, кажется, видела несколько барвинков в саду матери. А что еще добавить?
— О, не надо осторожничать! — воскликнул Джеффри. — Мы живем только раз. Ландыш — «Возвращение счастья». И флокс — «Согласие».
Софи положила свой букет на пьедестал, подождала немного рядом; потом ушла, а когда вернулась, то ее цветов уже не было. Но, может, кто-то другой забрал их? Нет, забрал их тот, кому они предназначались, потому что на следующий день возле статуи Софи поджидал молодой человек, который, как он сказал, наблюдал за ней «целую вечность», но был слишком застенчив, чтобы завязать знакомство без помощи «Языка цветов». Не очень-то правдоподобная история, потому что от застенчивости юноша явно не страдал. Он был актером, учился в той самой академии, куда собиралась поступать осенью и Софи. Звали его Роланд Шатток, и был он по-разбойничьи красив и драматичен во всем, что делал. По убеждениям он был троцкистом. Роланд часто наведывался в дом Ленноксов во время ужина и этим вечером тоже был с ними. Старше остальных, старше даже, чем Эндрю, на целый год, он ходил с видом умудренного жизнью человека, носил замшевый пиджак с бахромой, крашенный в сиреневый цвет, и его присутствие воспринималось как явление из мира взрослых и даже чем-то вроде входного билета в этот мир. Если Роланд не считает их «детворой», то, значит… В их идеалистические умы не закрадывалась мысль, что зачастую ему просто хотелось есть.
Когда приходил Роланд, Колин становился немногословным и часто отправлялся к себе наверх, хотя застолье было еще в полном разгаре. Особенно ранними его уходы были тогда, когда заглядывал Джонни, потому что споры между молодым троцкистом и старым сталинистом были шумными, неистовыми и порой некрасивыми. Сильвия тоже сбегала и находила приют у Юлии.
Джонни съездил на Кубу и договорился о съемках небольшого фильма. «Только боюсь, Фрэнсис, денег он не принесет». А потом он улетел с визитом в независимую Замбию вместе с товарищем Mo.
Теперь Роуз: с ней трудности не прекращались ни на день за все эти четыре месяца. Сначала она отказалась возвращаться в свою школу и упорно не уезжала домой. Вот если ей разрешат жить здесь, в этом доме, тогда она, может быть, согласится на Сент-Джозеф. Эндрю снова пришлось ехать к ее родителям. Те убедили себя, что этот обворожительный, такой аристократичный молодой человек имеет виды на их дочь, и из-за этого с ними было довольно просто договориться. Родители дали согласие на то, чтобы их дочь училась если не в Сент-Джозефе (на это им не хватало средств), то в какой-нибудь школе в Лондоне. Они готовы были платить за ее обучение и давать деньги на одежду. Но за проживание и питание они платить не будут. Из их слов и взглядов следовало, что они считали это обязанностью Эндрю. В действительности же это бремя упало на плечи Фрэнсис.
А нельзя ли попросить Роуз что-нибудь делать взамен, например, по хозяйству? С поддержанием в доме чистоты всегда возникали проблемы, несмотря на еженедельные визиты миссис Филби (правда, она мало что делала — лишь совершала быстрый рейд по комнатам с пылесосом).
— Не говори глупости, — заявил в ответ на предложение матери Эндрю. — Неужели ты думаешь, что Роуз соизволит хотя бы палец о палец ударить?
В Лондоне была найдена школа, близкая по духу к принципам прогрессивного обучения, и Роуз на все согласилась. Если только ей разрешат остаться здесь, то с ней не будет проблем. А потом к Фрэнсис явился Эндрю с сообщением о крупной неприятности. Роуз побоялась сама прийти к ней. И Джил, оказывается, тоже была в этом замешана. Девочек поймали в подземке за то, что они ездили без билетов, причем каждую из них уже в третий раз. Их вызвали в отдел малолетних правонарушителей при транспортной полиции.
Обеим грозили штрафы или даже исправительное заведение. Фрэнсис так рассердилась на Роуз (это было все то же глухое безнадежное чувство, сродни хроническому несварению), что не захотела даже с ней разговаривать, а передала через Эндрю, что сходит с ними в полицию. В назначенное утро, когда она спустилась в кухню, там ее уже ждали две надутые девушки, объединенные ненавистью к миру и дымящие сигаретами. Обе они были накрашены как панды — белые тени и черная подводка. На них были надеты крохотные мини-платья, ворованные, разумеется. Ни в каком другом наряде они не смогли бы настроить Власть против себя столь же эффективно. Фрэнсис сказала:
— Если вы действительно надеетесь, что все обойдется одним лишь нравоучением, то советую вам хорошенько умыться.
У нее складывалось впечатление, что девчонки намеренно усложняют дело, возможно, они даже планируют попасть в колонию для несовершеннолетних. И это послужит Фрэнсис уроком: нельзя стать
Роуз тут же огрызнулась:
— Не вижу смысла.
Фрэнсис с любопытством ждала ответа Джил. Эта когда-то тихая, добрая, послушная девочка, которая могла весь вечер просидеть, не сказав ни слова, только улыбаясь, сейчас была едва видна из-за щита макияжа и ненависти.
Она последовала примеру Роуз:
— И я не вижу.
Они поехали на метро. Билеты покупала Фрэнсис, для всех троих, отметив саркастические ухмылки девушек. Вскоре они оказались в кабинете, где юных безбилетников встречала их судьба в лице миссис Кент, одетой в темносиний костюм из тех, что предназначены подчеркивать величие бюрократии. Ее лицо, однако, было добрым, как ни старалась она хмурить лоб.
— Прошу вас, садитесь, — сказала миссис Кент.
Фрэнсис села с одной стороны стола, а девочки, постояв, как упрямые лошадки, демонстрируя свой протест, плюхнулись, будто их толкнули, с другой.
— Все очень просто, — начала миссис Кент, но тут же тяжелым вздохом опровергла свои слова, сама, впрочем, не догадываясь. — Вы обе уже дважды получали предупреждение. Вы знали, что третий раз будет последним. Я могу передать ваше дело в суд, и пусть там решают, посылать вас в исправительное учреждение или нет. Но если вы пообещаете, что будете хорошо себя вести, то обойдемся всего лишь штрафом. Однако в таком случае кто-то из ваших родителей или опекунов должен поручиться за вас. — Миссис Кент произносила эти фразы так часто, что они навязли у нее в зубах. Безысходность и скука