— Юлия, прошу вас, присаживайтесь.
Но Юлия уже заметила Роуз, похожую на клоуна из-за потекшей косметики, та как раз набивала рот пудингом.
— Как-нибудь в другой раз, — сказала Юлия.
Было очевидно, что Сильвия хотела бы остаться на кухне, с Эндрю, однако она последовала за Юлией на лестницу.
— Идиотское платье, — сказала Роуз.
— Да, ты права, — кивнул Эндрю, — это совсем не твой стиль.
И только тогда Фрэнсис вспомнила, что она не поблагодарила Юлию. Шокированная своей невежливостью, она выбежала на лестницу. Свекровь она догнала только на верхней площадке. Вот он, этот момент. Теперь нужно обнять Юлию. Нужно просто положить руки на эту чопорную, критически настроенную старую женщину и поцеловать ее. Но она не смогла. Ее тело не послушалось хозяйку. Руки отказывались подниматься и прикасаться к Юлии.
— Спасибо вам, — сказала Фрэнсис. — Это было так мило с вашей стороны. Вы не представляете, как ваш подарок…
— Я рада, что он вам понравился, — произнесла Юлия, поворачиваясь к своей двери.
И Фрэнсис сказала ей в спину, чувствуя себя беспомощной и жалкой:
— Спасибо, спасибо вам большое.
А вот Сильвия не испытывала никаких проблем с тем, чтобы поцеловать Юлию или принимать от нее поцелуи, она даже сидела у той на коленях.
Наступил май. Окна были распахнуты навстречу жизнерадостному весеннему вечеру. Птицы старались вовсю, заглушая своим пением шум транспорта. Легкий дождик осыпал искрами листву и цветы.
Компания вокруг стола выглядела как хор для мюзикла, потому что все поголовно были одеты в туники в сине-белую горизонтальную полоску, только у Фрэнсис полоски были черные и белые — ей казалось, что необходимо хоть как-то подчеркнуть разницу между собой и «детворой». Девушки носили туники с узкими черными легинсами, а юноши те же полоски — с джинсами. У мальчишек волосы опускались гораздо ниже ушей, иначе и быть не могло, а все девочки щеголяли стрижкой от миссис Эвански. Прическа от Эвански являлась в эти дни устремлением любой девчонки, кроме совсем уж отсталых, и всеми правдами и (что более вероятно) неправдами они добивались желаемого. Эта прическа была чем-то средним между «бобом» двадцатых годов и короткой стрижкой «под фокстрот» с белкой до бровей. Волосы, разумеется, прямые. Никаких кудрей! Даже волосы Роуз, масса черных завитков, были уложены под Эвански. Маленькие аккуратные головки, хрупкие девочки-припевочки, эдакие куколки, и мальчишки — лохматые пони, и все в сине-белую полоску, которые берут свое начало от тельняшек и удивительным образом сочетаются с голубой и белой посудой для завтрака. Когда говорит Geist,[4] Zeit[5] должно подчиниться. Вот они, юноши и девушки сексуальной революции, хотя они еще не знали, что именно под этим именем останутся в истории человечества.
Однако было одно исключение из императива Эвански, столь же сильного, как и императив Видала Сассуна. Миссис Эвански, решительная леди, отказалась стричь волосы Софи. Она постояла за спиной у девушки, подняла атласные черные струи, позволила им стечь между пальцев и затем объявила:
— Простите, но я не могу этого сделать. — И затем на протесты Софи: — Кроме того, у вас вытянутое лицо, вам не пойдет стрижка.
Софи сидела с таким горестным видом отверженного ребенка, что миссис Эвански смягчилась:
— Ладно, идите домой, еще раз все обдумайте. Если все же будете настаивать, так и быть, срежу эту красоту, но меня это убьет.
Вот так, единственная из всех девочек, Софи сохранила свои длинные пряди, но чувствовала она себя из-за этого уродом.
Волчок времени не стоял на месте прошедшие четыре месяца, вертелся изо всех сил. Что такое четыре месяца? Ничего, а все так переменилось.
Во-первых, Сильвия. Она тоже влилась в единообразные ряды сверстников. Ее прическа, вымоленная у Юлии, не очень ей шла, но все понимали, как важно Сильвии ощущать себя нормальной, такой же, как остальные. Она ела, пусть без большого аппетита, и во всем слушалась Юлию. Старая женщина и эта юная девочка часами сидели в гостиной Юлии. Там хозяйка угощала Сильвию разными вкусностями, в том числе шоколадными конфетами, которые дарил ей ее преданный поклонник, Вильгельм Штайн, и рассказывала девочке о довоенной Германии — о Германии до Первой мировой войны. Сильвия спросила однажды — спросила осторожно, потому что она бы скорее умерла, чем обидела Юлию:
— Неужели тогда не случалось ничего плохого?
Юлию вопрос привел в замешательство, но потом она засмеялась.
— Я не собираюсь признавать этого, даже если плохое случалось.
Но Юлия искренне не могла вспомнить ничего плохого о том времени. Ее детство, проведенное в доме, полном музыки и добрых людей, казалось ей раем. Разве сейчас найдется хоть что-нибудь подобное?
Эндрю пообещал матери и бабушке, что осенью начнет учиться в Кембридже, а пока едва ли не все время проводил дома. Он бездельничал у себя в комнате, читал и курил. Его навещала там Сильвия, официально стучась в дверь. Она прибиралась у него и отчитывала Эндрю:
— Раз я сумела, то и ты смог бы.
Речь теперь шла о курении травки. Для Сильвии, которая едва не потеряла себя и с таким трудом вернулась к нормальной жизни, все являло угрозу — алкоголь, табак, наркотики, громкие голоса. Ссоры, даже не имеющие к ней отношения, по-прежнему заставляли девушку прятаться под одеяло и сидеть там, зажимая уши ладонями. Она ходила в школу и уже делала в учебе первые успехи.
Для Джеффри, который от природы был умен, экзамены в школе не составят труда, после чего он собирался поступать в Лондонскую школу экономики — на отделение политики и экономики, разумеется, тратить время на философию он не желал. Дэниел, тень Джеффри, сказал, что он тоже будет поступать в школу экономики, на то же отделение.
Джил сделала аборт и вела себя так же, как обычно, по-видимому ничуть не затронутая произошедшим. Впечатляет то, что «детвора» сумела сделать все самостоятельно, без участия взрослых. Не было сказано ни слова ни Фрэнсис, ни Юлии, ни даже Эндрю, которому было уже слишком много лет и в котором видели возможного противника. К родителям девушки ездил Колин (сама она побоялась), и именно он сказал им, что их дочь беременна. Они решили, что Колин и есть отец, и не поверили его заверениям в обратном. Так кто же был настоящим отцом? Никто не знал и, наверное, никогда не узнает, хотя многие подозревали Джеффри. Его часто винили за разбитые сердца, с его внешностью ему было не избежать подобных обвинений.
Колин получил от родителей Джил необходимую сумму на аборт и отправился к своему семейному врачу, который после уговоров все же назвал требуемый телефонный номер. Уже потом, когда Джил вновь водворилась в цокольном этаже, настало время рассказать обо всем Фрэнсис, Юлии и Эндрю. Родители Джил, однако, не разрешили дочери вернуться в Сент-Джозеф, «раз там творится такое».
Софи и Колин расстались. Софи, которая никогда в жизни не стала бы делать ничего наполовину, подавила Колина своими чувствами: она любила его до смерти или, по крайней мере, до болезненного состояния.
— Уходи! — в конце концов закричал он на нее. — Оставь меня в покое!
Колин несколько дней не выходил из своей комнаты. Потом он поехал к Софи домой и просил прощения, сказал, что это он виноват, что он просто запутался немного и что пусть Софи, пожалуйста, вернется к ним. «Ну, пожалуйста, мы все так скучаем по тебе, и Фрэнсис все время спрашивает: 'Где Софи?'». И когда Софи вернулась, с таким виноватым видом, как будто в чем-то провинилась, Фрэнсис обняла ее и сказала:
— Софи, ваши с Колином отношения — это одно, а твое место в доме — совсем другое. Приходи сюда всегда, когда захочешь.