ничего похожего на конфронтацию с Роуз не ожидается. Джил тоже изучала хозяйку, но не враждебно, а серьезно, даже печально. Она сидела, обхватив себя руками, будто ей холодно.
Фрэнсис сказала:
— Джил, надеюсь, ты понимаешь, что в глазах твоих родителей я выгляжу не лучшим образом.
Девушка ответила:
— О, я думала, вы скажете, что не хотите, чтобы я тут жила. Это, конечно, справедливо. Но…
— Нет, дело не в этом. Только разве ты не понимаешь, что твои родители сейчас, должно быть, с ума сходят от тревоги?
— Я сообщила им, где я. Я сказала, что живу здесь.
— Ты не собираешься вернуться в школу?
— Не вижу смысла.
Джил не очень хорошо училась, но в Сент-Джозефе на успеваемость особого внимания не обращали.
— А ты не думаешь, что я тоже могу о тебе беспокоиться?
При этих словах девушка будто ожила, забыла о ледяной настороженности и нагнулась вперед.
— О Фрэнсис, что вы, не надо беспокоиться обо мне. У вас тут так хорошо. Я чувствую себя здесь так спокойно.
— А дома ты себя не чувствуешь спокойно?
— Не то чтобы… Просто родители… они не любят меня. — И Джил снова спряталась в свою скорлупу, обхватила себя руками, стала растирать ладонями предплечья, словно на самом деле мерзла.
Фрэнсис заметила, что этим утром Джил нарисовала вокруг глаз жирную черную линию. Это что-то новенькое в облике аккуратной девчушки. И еще она надела одну из мини-юбок Роуз.
Фрэнсис захотелось обнять этого ребенка и прижать к себе. С Роуз у нее никогда не возникало такого желания — хотелось только, чтобы она поскорее куда-нибудь исчезла из их дома. Другими словами, Джил ей нравится, а Роуз нет. Но какой в этом смысл, если обращается она с обеими девочками одинаково?
Фрэнсис в одиночестве сидела на кухне. Вымытый и натертый стол блестел как зеркало. Хм, а ведь это очень симпатичный стол, подумала она, если приглядеться. А сейчас был тот редкий случай, когда он не заставлен чашками и тарелками, когда вокруг него никто не сидит. Сегодня Рождество, и она сначала проводила Колина и Софи, нарядившихся для праздничного обеда, надо же, а ведь Колин обычно с презрением относится к одежде. Потом настала очередь Юлии покинуть дом — в сером бархатном костюме и чём-то вроде чепца с розочкой на голове, с неизменной вуалькой. Сильвия надела платье, которое купила для нее Юлия, и Фрэнсис порадовалась, что девушку в нем не видел никто из «детворы», предпочитавшей джинсы и футболки. Ее бы высмеяли за это голубое платье — в таких пятьдесят лет назад добронравные девочки ходили в церковь. Но хотя бы от шляпки она отказалась. Затем с Фрэнсис попрощался Эндрю — этот отправлялся утешать Филлиду. Он просунул голову в дверь, чтобы сказать:
— Мы все тебе завидуем, Фрэнсис. Все, кроме Юлии, которая расстроена из-за того, что ты осталась одна-одинешенька. И кстати, будь готова к подарку. Она постеснялась сама тебе об этом сказать.
Фрэнсис сидела в одиночестве. В этот час женщины по всей стране трудятся возле плиты, жарят несколько миллионов индеек и следят за тем, как поспевают рождественские пудинги. От зеленовато- желтой брюссельской капусты исходит волшебный аромат. Целые поля картофеля уложены вокруг ощипанных птиц. Балом правят раздражение и нервозность. Но она, Фрэнсис, сидит тут как королева, одна. Только те, кто испытал давление непомерных требований тинейджеров или эмоционально зависимых взрослых, которые высасывают из тебя все, кормятся тобой и тебя же потом обвиняют во всем, могут понять всю прелесть свободы, пусть всего на несколько часов. Фрэнсис чувствовала, как расслабляется все ее тело, от головы до ног: она превращалась в воздушный шар, готовый воспарить и улететь прочь. И было тихо. В других домах звенела рождественская музыка, но здесь, в этом доме, ни телевизор, ни даже радио… хотя что это там, внизу — уж не Роуз ли осталась в цоколе? Она же вроде собиралась вместе с Джил поехать к ее родственникам. Должно быть, это музыка из соседнего дома.
А в остальном — тишина. Фрэнсис вдыхала ее и выдыхала, о, счастье, ей абсолютно не о чем беспокоиться, даже думать не о чем — в ближайшие несколько часов. В дверь позвонили. Бормоча проклятия, Фрэнсис пошла открывать. За дверью она увидела улыбающегося молодого человека в красном — в честь Рождества — наряде. Он вручил ей с поклоном поднос, накрытый муслином. Белая ткань была прихвачена алым бантом.
— Веселого Рождества, — сказал молодой человек и потом: —
Фрэнсис поставила поднос в центр стола. Приложенная к нему карточка возвещала, что его прислали из элегантного ресторана, весьма фешенебельного. Под муслином обнаружились угощение на целый банкет и еще одна карточка: «С наилучшими пожеланиями от Юлии». С наилучшими пожеланиями… В том, что Юлия не добавила «с любовью», была исключительна вина самой Фрэнсис. Но не важно, сегодня она не будет переживать по этому поводу.
Ресторанный обед был так красив, что не хотелось притрагиваться к нему, чтобы не испортить картину.
Во-первых, зеленый суп в белой фарфоровой миске, очень холодный, посыпанный тертым льдом. Высланный на разведку палец донес, что это была смесь бархатистой маслянистости и кислинки — может быть, щавель? Синяя тарелка, выложенная кружевами ярко-зеленого салата, который притворялся водорослями, содержала раковины с моллюсками внутри, нарезанными и смешанными с грибами. Две перепелки сидели бок о бок на подстилке из припущенного сельдерея. Маленькая записка рядом с ними советовала: «Разогревайте в течение десяти минут». Небольшой рождественский пудинг был залит шоколадом и украшен веточкой остролиста. Еще на подносе умещалось блюдо с фруктами, которых Фрэнсис никогда не пробовала и с трудом смогла вспомнить названия: физалис, личи, маракуйя, гуава. И еще кусок «стилтона». Маленькие бутылочки шампанского, бургундского и портвейна обрамляли роскошное угощение. Да это же настоящий пир! В наши дни такой обед, отдающий дань традициям и в то же время остроумно подшучивающий над ними, не представлял бы собой ничего выдающегося, однако тогда это было видение из райских кущ, ласточка, залетевшая из изобильного будущего. Фрэнсис не могла положить в рот такую красоту, это было бы преступлением. Поэтому она просто смотрела на поднос и думала о том, что Юлия все-таки хорошо к ней относится.
Она всплакнула. На Рождество принято плакать, это почти обязательно. Фрэнсис плакала из-за того, что свекровь была так добра к ней самой и ее сыновьям, из-за блестящей изысканности подарочного обеда, из-за собственного удивления тем, что ей довелось пережить, и потом, совсем уж расчувствовавшись, она всплакнула, вспомнив жалкие рождественские праздники прошлого. О господи, разве это можно назвать праздником: мальчики были совсем маленькими, и жили они в ужасных съемных квартирах, и все было такое убогое, и они частенько мерзли.
Потом Фрэнсис утерла слезы и продолжила сидеть в благословенном ничегонеделании — час, второй. Ни души в доме… однако звук радио все же доносится из цокольного этажа, а не из соседнего дома. Ладно. Фрэнсис решила не обращать на это внимания. Может, его просто забыли выключить. Четыре часа. Коммунальные службы, наверное, вздыхают с облегчением: они обеспечили газом и электричеством еще один национальный рождественский обед. Усталые и сердитые женщины от южного до северного края страны сейчас выходили из кухонь со словами: «Уж посуду-то сами помоете». Что ж, удачи им.
В креслах и на диванах клюют носами сытые люди. Речь королевы, страдая от последствий праздничного переедания, будут слушать вполуха. Темнело. Фрэнсис встала, задернула занавески, включила свет. Снова села. Она проголодалась, но не могла заставить себя нарушить безупречность ресторанного обеда и пока обошлась куском хлеба с маслом. Она налила себе стакан «Тио Пепе». Должно быть, Джонни сейчас на Кубе читает лекции тем, кто оказался с ним рядом. О чем? Да о чем угодно. Возможно, о текущей ситуации в Британии.
Она могла бы подняться к себе и немного поспать — в конце концов, не часто ей выпадает шанс устроить «тихий час». Но вот хлопнула входная дверь, и потом открылась дверь на кухню: вошел Эндрю.
— Ты плакала, — заметил он, садясь за стол рядом с матерью.
