Фрэнсис встала, сняла с верхней полки миску с пудингом, который тихонько там поспевал, и поставила его на плиту.
— Сколько ему готовиться? — спросил Колин.
— Час.
Фрэнсис выложила на стол хлеб, потом масло, сыр, поставила тарелки. От «стилтона» мгновенно не осталось и следа, и только тогда, отодвинув разоренный поднос, они приступили к еде как следует.
— Мама, — сказал Колин, — мы должны пригласить Софи пожить у нас.
— Но она и так практически живет у нас.
— Нет, я имею в виду пригласить по-настоящему. Тут дело не во мне… То есть я не хочу сказать, будто мы с Софи пара, совсем нет. Просто она не может больше жить дома. Ты не поверишь, какая у нее мать. Вечно рыдает, хватает Софи и говорит, что они должны вместе спрыгнуть с моста или принять яд. Представляешь: жить в такой обстановке? — Прозвучало это опять как обвинение в адрес Фрэнсис, и Колин, сам, услышав это, сказал уже другим тоном, почти извиняясь: — Если бы ты поняла, что это за дом… Хуже, чем средневековая темница.
— Ты знаешь, что я очень симпатизирую Софи. Но я не думаю, что ей понравится жить в цоколе вместе с Роуз или со всеми теми, кто решит разбить там лагерь. Я так понимаю, ты не планируешь поселить ее у себя в комнате?
— Э-э… нет, это не… Ничего такого. Но она могла бы пожить в гостиной, мы почти не пользуемся этой комнатой.
— Раз ты завязал с Софи, то можно теперь мне попробовать завоевать ее расположение? — спросил Эндрю. — Я без ума от нее, как всем, должно быть, хорошо известно.
— Я не говорил, будто…
И двое юношей в один миг снова стали мальчишками, начали пихать друг друга локтями, коленями…
— Счастливого Рождества, — сказал Фрэнсис, и они прекратили баловаться.
— Кстати, о Роуз: где она? — вспомнил Эндрю. — Неужели поехала домой?
— Конечно же нет, — ответил Колин. — Она сидит внизу, попеременно то заливается слезами, то делает макияж.
— А ты откуда знаешь? — спросил Эндрю.
— Ты забываешь о преимуществах прогрессивного обучения. Я все знаю о женщинах.
— Я бы тоже хотел это знать. Хотя полученное мной образование на порядок лучше твоего, в сфере человеческих отношений я неизменно совершаю ошибки.
— С Сильвией у тебя получается совсем неплохо, — заметила Фрэнсис.
— Да, но ее ведь не назовешь женщиной, правда? Скорее, она — это призрак убитого ребенка.
— Господи, ужас какой, — сказала Фрэнсис.
— Но как верно подмечено, — добавил Колин.
— Если Роуз и вправду здесь, то нам лучше пригласить ее подняться к нам, — вслух подумала Фрэнсис.
— Ох, может не надо? — протянул Эндрю. — Так хорошо посидеть
— Я схожу к ней, — сказал Колин, — а не то Роуз примет слишком большую дозу и потом скажет, что это мы виноваты.
Он подскочил и унесся вниз по лестнице. Двое оставшихся за столом ничего не говорили, только смотрели друг на друга, слушая, как этажом ниже раздался вопль, вероятно приветственный, потом громкий рассудительный голос Колина, и наконец в кухню вошла Роуз, подталкиваемая Колином.
Роуз была сильно накрашена: жирная черная подводка вокруг глаз, накладные ресницы, сиреневые тени. Она была сердита, обижена и готова в любой момент пуститься в рев.
— Скоро будет готов рождественский пудинг, — сказала Фрэнсис.
Но Роуз увидела фрукты на подносе и стала разглядывать их.
— Что это? — спросила она агрессивно. — Что это? — Она взяла личи.
— Ты наверняка его пробовала, его подают в китайских ресторанах к пудингу, — сказал Эндрю.
— Каких еще китайских ресторанах? Я никогда там не была.
— Позволь мне. — Колин очистил личи. Ломкие фрагменты пупырчатой скорлупы обнажили жемчужную полупрозрачную плоть фрукта, похожую на маленькое яичко, которую Колин и вручил Роуз. Она проглотила его и сказала:
— Ничего особенного. Много шума из ничего.
— Этот плод полагается подержать на языке, нужно позволить его сущности проникнуть в твою сущность, — пояснил Колин. Он состроил глуповато-заносчивую гримасу и стал похож на судью, только парика не хватало. Затем он вскрыл еще один плод для Роуз и передал его ей, аккуратно держа между большим и указательным пальцами. Она посидела, перекатывая личи во рту, как ребенок, который отказывается глотать пищу, потом проглотила и заявила:
— Это все туфта.
И немедленно братья подтащили блюдо с фруктами к себе и поделили их между собой. Роуз смотрела на них, раскрыв рот. Теперь она действительно могла заплакать.
— О-о, — завыла она, — какие вы злые. Я не виновата, что никогда не была в китайском ресторане.
— Ну, рождественский пудинг ты уж точно ела, и как раз его сейчас и получишь, — сказала Фрэнсис.
— Я есть хочу, — причитала Роуз.
— Тогда сделай себе бутерброд с сыром.
— Бутерброд с сыром на Рождество?
— Это все, что у меня есть, — ответила Фрэнсис. — Прекращай ныть, Роуз.
Роуз, опешив, замолчала на полуслове, уставилась на Фрэнсис и потом изобразила всю гамму чувств непонятого подростка: негодующие взгляды, дрожащие губы, вздымающаяся грудь.
Эндрю отрезал ломоть хлеба, нагрузил его маслом и сыром.
— На, ешь, — сказал он.
— Я растолстею, если буду есть столько масла.
Эндрю без лишних слов забрал бутерброд обратно и стал жевать его сам. Роуз сидела, набухая злостью и слезами. Никто не смотрел на нее. Тогда она потянулась к буханке, отрезала полупрозрачный кусок, размазала пленкой масло и положила сверху несколько крошек сыра. Однако есть не стала, а просто сидела с оскорбленным видом: «Вот, посмотрите на мой рождественский ужин».
— Спою-ка я рождественские колядки, пока мы ждем пудинга, — сказал Эндрю и затянул «Тихую ночь».
Колин воскликнул:
— Эндрю, заткнись! Этого я не вынесу!
— Думаю, что пудинг уже вполне съедобный, — сказала Фрэнсис.
Большая, темная, блестящая масса пудинга была выложена на тонкое фарфоровое блюдо. Фрэнсис раздала тарелки и ложки, налила всем вина. Веточку остролиста, присланную с подносом из ресторана, она воткнула в центр пудинга. На полке нашлась банка со сладким кремом.
Они стали есть.
Через некоторое время зазвонил телефон. Это была Софи, вся в слезах, и Колин поднялся этажом выше, чтобы поговорить с ней. Они говорили долго, очень долго, и потом Колин спустился сказать, что он возвращается к Софи, останется там на ночь, потому что бедняжка Софи одна не справится. А может, он привезет ее сюда.
Затем к дому подъехало такси — это вернулась Юлия. В кухню вбежала Сильвия, разрумянившаяся, улыбающаяся — настоящая красавица. И кто бы мог поверить, что такое возможно, всего несколько недель назад? Она присела перед ними в шутливом реверансе, смущаясь и в то же время гордясь своим новым платьем добронравной девочки, поглядывая на кружевной воротничок, кружевные манжеты, вышивку. За ней вошла Юлия. Фрэнсис сказала:
