солдатски», и при этом свободно, как никогда, непосредственно… грубовато-весело!
— Сейчас убедимся, мужчина ты или нет, — она взяла флакончик. — Предупреждаю, будет больно! — И начала попеременно брызгать одеколоном и протирать ватой рану.
Действительно, было не очень приятно. Жгло немилосердно. Однако я сдержался, сидел спокойно и рукой не дергал. Зато с путаницей в голове не мог справиться.
Вот сейчас происходило нечто такое, чего я не мог представить в самых смелых мечтах. Я сидел наедине с ней в ее тихом кабинете, а она собственноручно обрабатывала мне рану, используя для этого французский одеколон «Шанель». Крепко держала меня за руку, говорила пугающе двусмысленные слова (хотя и ненамеренно) и в определенном смысле зависела от меня: в ее интересах было оказать мне помощь.
Для моего сознания, искаженного литературой и склонного к мифотворчеству, ситуация казалась почти извращением. Кровь, вата, ее рука, сжимающая мою руку, боль, которую она мне причиняла для моей же пользы, но без сочувствия, без нежности, наоборот, с каким-то даже удовольствием и странным любопытством — все это отдавало привкусом чего-то извращенно-порочного. Она выставляла меня на позор, насиловала и мучила, испытывала мое самообладание и, казалось, получала от этого какое-то удовлетворение, во всяком случае, похоже, это ее возбуждало.
«Вот как, не реагируешь! — я будто слышал ее взыгравшие мысли. — Не стонешь… даже не вздрогнешь… Прекрасно! Усилю пытку. Должна ведь я сломать твое сопротивление! Ты должен мне уступить и хотя бы застонать. Иначе не перестану. Со мной ты не справишься. У Виктории не выигрывают. Ну, крикни, наконец! Кричи, говорю! Я этого больше не вынесу!»
Я не закричал. Не вздрогнул. Только закрыл глаза, чтобы лучше чувствовать ее прикосновения и слышать свои мысли. А они поставляли мне самые разные слова, выражения и целые фразы, которые могли бы осуществить идею моей Большой Игры: с помощью речи переживать то, что происходит, как нечто совершенно иное; превращать магией слов — «воду» первой помощи в «вино» любовного экстаза; творить, называя по-своему; воплощать Словом.
Однако я ни в коей мере не хотел этого. Не видел в этом смысла; лишь пустое шутовство. Хотел чего-нибудь другого. Реальности, правды. Жаждал воплощения Слова или воплощенного Слова. Но и боялся этого.
— Что ты вдруг онемел? — внезапно произнесла она. — Всегда так красноречив!.. Только мне в обморок не падай! — продолжала она, слегка повысив голос. — Открой глаза! Посмотри на меня! Не заставляй меня саму…
— Вам нельзя так говорить, — сонным голосом ответил я, перефразируя памятные слова, которые Ашенбах адресовал мысленно Тадзио за его улыбку Нарцисса[213].
— Как говорить? — спросила она. — Мне нельзя? Почему? — И опять брызнула «Шанелью». — Разве я сказала что-то неуместное?
— Чтобы разговаривать со мной таким образом, — начал я с горечью в голосе, — вы должны меня… вы должны мне… вы должны иметь на это право, — проще свои мысли я не мог выразить.
— Право? О чем ты говоришь? Совершенно не понимаю. Когда говоришь по-французски, то яснее выражаешься.
— На другом языке легче. Ганс Касторп тоже, когда хотел…
— Кто такой? — нахмурила она брови.
«Не читала. Это ужасно!»
— Так, один. Un boche[214]. Вымышленный образ. В Альпах.
— Ah, «la Montagne magique»!.. Oui, oui… J'ai lu, j'ai lu…[215]
Я про себя вздохнул с облегчением.
— Ну и что он там хотел? — отозвалась она после минутного молчания.
— Сказать что-то важное. И именно для этого воспользовался иностранным языком.
— Ты хочешь говорить по-французски? Vas-y! Cа me ferait plaisir! [216]
— Я в этом не уверен. Если только…
— Только что?
— Если пани понравилось мое сочинение о звездах. А propos, давно хотел вас спросить: что с моей тетрадью? Вы почему-то ее не вернули…
— А разве ее нужно возвращать? — улыбнулась она. — Я думала, что это поздравительное послание, подарок. А подарки не возвращают.
Меня как оглоушило. Но я превозмог слабость.
— Да, разумеется, — пробормотал я, — только при этом как-то реагируют. Что-то говорят… откликаются… благодарят.
— Разве ты не получил «пятерку»? — притворилась она обиженной. — Единственный во всей школе! Это не в счет? Этого мало?
— Конечно, мало, — с вызовом и претензией ответил я, будто обманутый любовник. — Слишком, слишком мало! Тот, кто мечтает и пишет, об оценке не думает!
— А о чем? — она сложила губки трубочкой и стала нежно дуть на пораненное место. — О чем мечтает тот, кто пишет? О признании? О славе?
— Это не главное. И не на том этапе, на котором я нахожусь.
— C'est-a-dire?[217]
— Образование. Первые шаги. Сейчас необходимо другое.
— Quoi, j'aimerais le savoir[218].
— Помощь. Дружеская поддержка.
— Разве я не учу тебя? Не помогаю? — она приложила к ране большой кусок ваты и сильно прижала ее, чтобы остановить кровотечение.
— Не так, как этого хотел бы поклонник филологии и адепт de belles lettres[219]. А так, как, например, это делает наш физик с Рожеком Гольтцем.
— А как и что он с ним делает? — спросила она с шутливым ужасом.
— Как это — что! — огрызнулся я. — Занимается по программе второго курса университета. Квантовой механикой и теорией относительности. Остается с ним после уроков. Они встречаются дома. Вместе ездят на какие-то симпозиумы и физические олимпиады.
— К сожалению, олимпиады по романской филологии нет. Тут уж я ничего не могу поделать.
— Но есть литература, о которой можно беседовать. И которую можно читать. Как Франческа с Паоло, — добавил я, понизив голос.
— Как кто? — вскинула она голову.
— Так, двое. Un couple…[220] Много веков назад. В Италии.
— Не понимаю, о ком ты.
— О них упоминал Данте.
— Ah, «la Divina Comedie»…[221] Полностью не прочла. Знаю только «Ад» и «Чистилище». Твои, наверное, из «Рая».
— Нет, к сожалению. Во втором круге… de la Cite dolante[222] .
— Вот что ты мне предлагаешь! — насмешливо улыбнулась она и достала из сумочки белый сложенный платок. — В аду оказаться?
— «L'enfer c'est les autres», on dit…[223] От этого нет спасения.
Мадам коротко рассмеялась.
— Вот видишь: сам все знаешь! — Она расправила платок, после чего опять сложила его в треугольник и аккуратно скатала, превратив в узкую полоску материи с остроугольными краями. — Чему же я могла бы тебя научить? Что могла бы с тобой… читать? — Она начала бинтовать мне руку.
— О, книг достаточно! — печально улыбнулся я. — Хотя бы «Ланселот»…[224]
— Ах, «Ланселот»!.. oui, oui… «или Рыцарь телеги»… Chretien de Troyes…
