оказаться на Западе? А впрочем, не все ли равно? Важнее, кем она была, прежде чем улизнула из Польши. Идейной марксисткой, критично настроенной к экзистенциатизму и другим западным веяньям? А может быть, совсем наоборот? Может, именно марксизм вызывал отвращение у госпожи Лежье, а экзистенциализм и другие формы западного «декаданса» возбуждали ее сочувствие и даже религиозный восторг?
Тем, как складывалась ситуация на самом деле, определялось значение окончательной оценки дипломной работы Мадам. Что скрывалось за этой пятеркой? Сокрушительная критика автора «Второго пола» или одобрение ее взглядов и мыслей? А может быть, искусная мимикрия: восторженное одобрение чужих, запрещенных идей под маской показной критики, рассчитанной исключительно на внешний эффект?
Да, но как в этом разобраться?!
— Каким образом я мог бы узнать побольше об этих людях? — кивком головы я указал на открытую страницу.
— Кто конкретно тебя интересует? — в голосе Старшей отчетливо прозвучали нотки раздражения.
Я уже хотел сказать: «Ну, к примеру, пани…» — и назвать фамилию Мадам, но придержал язык и решил действовать по-другому. Я небрежно полистал страницы скоросшивателя, чтобы создалось впечатление, что мне совершенно все равно, на кого падет выбор, а на самом деле опять нацеливаясь на 59-й год, и, остановившись на нем, бросил равнодушно:
— Ну, скажем, эти… за пятьдесят девятый год.
— Пятьдесят девятый, говоришь, — как эхо, повторила за мной вторая секретарша, после чего поднялась с места, подошла ко мне и взглянула на список. — Кто у нас здесь?
Я опять был в шаге от того, чтобы в качестве примера назвать фамилию Мадам, посдержался и во второй раз. Тем временем вторая секретарша водила пальцем по колонке фамилий.
— Вот, пожалуйста! — вдруг воскликнула она радостным голосом, остановившись где-то в середине списка. — Пан доктор Монтень. Он теперь преподает у нас на кафедре литературы XVII века. Просто идеально подходит для решения всех твоих проблем.
Пан доктор Монтень… Монтень!.. Но ведь так звали моего cicerone, с которым я ходил в Татры, — того альпиниста старой формации, довоенного приятеля моих родителей.
Неужели этот Монтень, на котором остановился сейчас указательный палец второй секретарши, выпускник кафедры романистики Варшавского университета за 1959 год, с редким сочетанием имен Ежи Бонавентура, имел с тем что-то общее? Являлся его родственником или даже — сыном?
Я знал, что у Альпиниста был сын, но как звали этого сына, сколько ему лет, чем он занимается, не имел ни малейшего понятия. Разговор о нем почему-то не заходил, и встречать его мне не доводилось. Теперь, взволнованный перспективами столь счастливого совпадения обстоятельств, что в моей ситуации нельзя было переоценить, я начал лихорадочно анализировать, насколько такая удача вообще возможна.
Возможна, и вполне! Моему почтенному опекуну, когда он взял меня в Татры, было около шестидесяти, следовательно, у него несомненно мог быть сын в возрасте тридцати двух лет. Мне не оставалось ничего иного, как искать подтверждения своим догадкам.
— Сын пана профессора Константы Монтеня? — я откровенно плутовал, ведь у моего татранского проводника не было никакого ученого звания.
— Профессора Монтеня? — удивилась Старшая. — Я ничего об этом не слышала.
— Ну, как же? — я смело пробивался к намеченной цели. — Известного геолога и к тому же знаменитого альпиниста.
— Мне об этом ничего не известно. — Старшая пожала плечами и взглянула на вторую секретаршу, которая, в свою очередь, сделала большие глаза, подтвердив, что и она ничего не знает.
— Ну, не столь важно, — продолжал я свою партию с каменным лицом игрока в покер. — Хотя это можно легко проверить.
— Достаточно просто спросить, — сказала вторая секретарша, интонацией давая мне понять, что если по каким-то причинам для меня это так важно, то я должен обратиться непосредственно к пану доктору.
— Зачем же сразу надоедать вопросами… — я скромно улыбнулся. — Это было бы невежливо. Можно проверить имя, и все.
— Какое имя? — Старшей стоило все больших усилий сдерживать раздражение.
—
— Но где мы сможем это проверить? — вторая секретарша не скрывала раздражения.
— Неужели нет никакой документации на этот счет? — выразил я глубокое удивление. — Ведь имя отца необходимо у нас указывать в самой простой анкете.
— Нужно позвонить в кадры, — сказала вторая секретарша, обращаясь то ли к самой себе, то ли к Старшей.
— Ну конечно! — подхватил я, подчеркнув интонацией всю легкость предстоящего задания.
— Хорошо, только о чем речь-то идет? — Старшая разозлилась не на шутку. — Какая разница, сын какого-то профессора доктор Монтень или нет?
— О, разница есть! И огромная! — вздохнул я, состроив загадочную мину. — Вы даже не представляете, как много от этого зависит.
Старшая с раздражением покачала головой в знак того, что нужно иметь ангельское терпение, чтобы меня выдержать, после чего энергичным жестом подняла телефонную трубку и набрала несколько цифр.
— Это снова я, из деканата, — представилась она, когда кто-то взял трубку. — Вы не могли бы уточнить имя доктора Монтеня.
— Отца доктора Монтеня! — в отчаянии зашептал я.
— То есть, я хотела сказать, отца доктора Монтеня, — от злости она забарабанила пальцами по столу, после чего наступило молчание, а я зажмурил глаза и сжал кулаки. — Спасибо, вы очень любезны, — опять услышал я ее голос и треск брошенной трубки. — Да, его имя Константы. И это последнее, что я могу для тебя сегодня сделать. Мы здесь работаем, между прочим.
— Уж не знаю, как мне вас благодарить! — я сорвался с места и поцеловал ей руку. — И вас тоже, — бросился я ко второй секретарше. — А теперь не буду вам больше мешать, меня уже нет здесь, уже нет! — Чтобы добраться до двери, хватило одного прыжка.
Когда я, оказавшись в коридоре, отпустил дверную ручку, то еще смог услышать приглушенный голос Старшей:
— Боже, что за идиот! Какого черта его сюда занесло?!
Я ЗВОНЮ ВАМ СЕГОДНЯ ПО НЕОБЫЧНОМУ ДЕЛУ
Заняв свой любимый уголок у задних дверей автобуса и встав там, как обычно, спиной по направлению движения (чтобы перед глазами не толпились пассажиры, а просматривалась — через заднее стекло — перспектива улицы), я начал мысленно перебирать и сортировать добытые сокровища.
Факт, который обнаружился в конце моего визита в деканат, что некий студент, учившийся вместе с ней и одного с ней года выпуска, почти наверняка является сыном моего Альпиниста, по своей значимости превосходил остальные трофеи, — например, дату ее рождения или название дипломной работы. Разве можно сравнивать эти сухие, официальные данные с колоритной, сочной, почерпнутой непосредственно из жизни информацией, какой несомненно располагал пан Ежи Бонавентура, дорогу к которому открыла мне благосклонная судьба? В лучшем случае, они могли сойти только за суррогаты.
Да, конечно, но открытая дорога к богатейшему источнику информации — это только предоставленный мне шанс. Трудно поручиться, что сын пана Константы от одной только моей фамилии
