Его в кабинет вызвали! После уроков, с глазу на глаз! Об этом мечтали все и что только не делали в надежде хотя бы на призрачный шанс получить такое наказание!
На Рожека поглядывали с завистью, приправленной изумлением. Счастливчик! Хитрый лис! Чудик-то он чудик, а не дурак! Если она его «на ковер» вызвала, значит признала в нем… партнера!
Но у инцидента с Рожеком имелся еще один аспект, пожалуй, более важный. Контрнаступление Мадам. Усмирение бунта. Театрализованный финал. Именно от этой короткой сценки у класса перехватило дыхание. Когда казалось, что воцарившуюся анархию нельзя остановить, что разгулявшаяся стихия вышла из-под контроля и с минуты на минуту обрушится на обессилевшую Мадам, она — подобно укротительнице диких хищных зверей — одним жестом и словом (как ударом кнута) восстановила порядок. В это мгновение она была похожа на гордую львицу, которая одним шлепком тяжелой лапы опрокидывает строптивого наглеца, осмелившегося воспротивиться ее воле или хотя бы обратить на себя лишнее внимание. Будто огонь вырвался наружу. Ее черные глаза метали молнии, а тонкая, изящная фигура окуталась искрящимся светом. Прекрасное и страшное зрелище! Хотелось сгореть в этом огне. А ее предостережение: «со мной бесполезно бороться», — прозвучавшее как вызов, как предложение помериться силами!
Изида. Артемида. Амазонка. Брунгильда.
Не буду скрывать, на меня эта сцена тоже произвела впечатление. У меня даже был соблазн поднять брошенную перчатку. И я опять стал размышлять, что я мог бы предпринять, чтобы обратить на себя внимание и заслужить уважение Мадам, хотя бы и во гневе. Идею прочесть вслух свое сочинение я давно уже отбросил, а в данной ситуации, после инцидента с Рожеком, посчитал ее вообще безумной. Хоть цель, которую я преследовал, когда писал свое сочинение, уже давно казалась мне сомнительной, я только теперь заметил новую угрозу, несравненно более опасную, чем просто попытка «поднять забрало». Рожек! Кошмарный Рожек! Даже если бы Мадам оказала мне такую милость и позволила прочесть сочинение, даже если бы класс — впавший в скуку или в сон от долгого чтения — не смог вникнуть в суть моей «любовной песни», всезнающий Рожек, всегда бдительный и бодрый, не оставил бы безнаказанно мои плутни. Чувство юмора у него отсутствовало, поэтому он был противником любых мистификаций и розыгрышей и твердо стоял на страже разума и научной истины. Он немедленно поднял бы шум и вцепился мне в горло — за миф о Водолее и Деве, за придуманного Моноса и другую хреновину. Услышав первую же бесстыдную выдумку, он сразу же прервал бы меня на полуслове (как Агнешку Вонсик) и безжалостно высмеял. «Что за чушь мелет этот тупица!» — я будто услышал его насмешливый голос и вздрогнул от ужаса. «Бред сивой кобылы, и только! Или у него действительно тараканы в голове завелись, или он только прикидывается идиотом!»
Я понял, что, как на Конкурсе любительских и школьных театров, последней инстанцией во время раздачи наград не был ни ЕС, ни другие непосредственные участники этого мероприятия, а «чернь» с задних скамеек, так и здесь, на уроке Мадам, таким кривым зеркалом оказался Рожек Гольтц. Если и здесь я намеревался одержать победу и завоевать сердце железной Дамы, то должен был учитывать в своей стратегии его присутствие. Он был подобен дракону, стерегущему вход в замок на скале, или Церберу о трех головах и со страшным, кимвалом звучащим голосом.
Неужели Мадам не понимала, что в его лице нашла себе союзника? А быть может, как раз отлично понимала? И только поэтому не наказала его более сурово. Ведь за нечто подобное тому, что он себе позволил, от других учителей (во главе с Солитером) ему досталось бы посильнее. Он бы с ходу из класса вылетел, и с двойной двойкой (по предмету и поведению), а на следующий день вызвали бы родителей. Четверть закончил бы с тройкой по поведению, а на субботней линейке еще и выговор получил бы. Потому что его проступок имел под собой особую подоплеку. То, что он мешал вести урок, были только цветочки. Не в действиях состояла суть его преступления, а в словах, — в высказываниях. Не в том, что он вообще мутил воду, а как мутил и зачем. Если бы он издевался только над Агнешкой Вонсик, если бы своими насмешками пытался уличить ее в нечестности, подозревая ее отца в соавторстве; все это оставалось бы еще в границах терпимости. Но он нагло оскорбил национальную гордость! Оплевал историю Польши! Унижал ее и в грязь втаптывал! Пытался лишить величайшей святыни. Коперник не был поляком! Боже, какой вздор! Шопен по отцу француз! К тому же последнее высказывание, что лучшими оказываются или иностранцы, или те, кто уезжает из страны!
Однако пани директриса не наказала Рожека в соответствии с тяжестью совершенного им преступления. Она лишь осадила его и велела явиться в свой кабинет. Зачем? Чтобы что-то ему там сказать? Или каким-то образом высечь его хорошенько? А может быть, она вообще не собиралась его наказывать, а только подсказать ему, как лучше нести службу? Чтобы он не подставлялся так глупо, когда нет такой необходимости. Разве не так ведут себя с самыми доверенными лицами? Публично ругают и унижают их, даже с грязью мешают, а наедине, с глазу на глаз, похлопывают по плечу, лишь предупреждая, чтобы не слишком высовывались.
Как бы то ни было, но этот многозначительный и странный инцидент подсказал мне идею одной комбинации, которую я до того времени даже не рассматривал: незаметно настроить Рожека против Агнешки Вонсик. И таким образом, с одной стороны, добиться его расположения (что могло пригодиться в дальнейшем), а с другой — показать Мадам, что я не боюсь ее гнева (заслужив этим ее уважение).
С трудом сосредоточившись, я заставил себя дослушать до конца сочинение первой ученицы. Когда Агнешка Вонсик добралась до конца, Мадам как бы в ее поддержку обратилась к классу с ироническим замечанием, что если уж с самого начала многие так горячо реагировали на ее сочинение, «нарушая правила приличной дискуссии», то и теперь наверняка захотят высказаться. И ей очень любопытно, сумеет ли кто-нибудь в этом классе сказать хоть слово по сути дела или только сеять анархию, орать и насмешничать; для нее особенно важно, чтобы эти мудрые мысли были озвучены, пусть и на самом элементарном уровне, но на иностранном языке, а не на каком-то дикарском наречии. Voila! Слушаю. Жду. Пусть наконец сбудутся мои ожидания.
Эта горькая, язвительная тирада, предполагающая, понятное дело, что никто не решится на нее ответить, давала мне неплохой шанс отразить удар. Поэтому, как только прозвучало последнее слово Мадам и наступила красноречивая и предугаданная ею тишина, я поднял руку и заявил, что мне есть что сказать и я сумею это сделать на языке, который мы учим.
— Ah, notre poete![60] — воскликнула с иронической улыбкой Мадам. — Браво! Слушаем, слушаем, — предоставила она мне слово. — Ну, и что ты нам хочешь сказать?
— Почему же поэт? — холодно спросил я, как бы слегка обидевшись.
— Et qui divagait recemment[61], ссылаясь на рифму? — мгновенно отреагировала Мадам. — К тому же упрекал меня, что я не чувствую рифмы? «Question», «conversation», «разве вы не чувствуете?» — передразнила она мой голос. — Или этого не было.
Значит, я зацепил ее! И теперь она мне это припомнила! Прекрасно! Я попал в цель! Так бы и дальше!
— Ah, bon, c'est да… — вздохнул я, как бы с огромным трудом припоминая собственные слова и одновременно удивляясь, что она именно так их восприняла («Ах, так вот о чем идет речь! Право, не стоит обращать внимания!»).
— Ce ne sont pas de traits[62] поэтического дара? — она продолжала иронизировать.
— Возможно, — ответил я. — Хотя мне они кажутся слишком недостаточными. Во всяком случае, — и тут мне в голову пришла удачная формулировка, — si je vous ai blessee, pardonnez-le-moi c'etait sans intention[63].
— Blesse?! — ее ответ последовал незамедлительно. — Tu voulais dire «offensee»…[64]
— Est ce qu'une offense n'est pas une blessure?[65]
— Mais finis-en avec ces subtilites[66], — с раздражением сказала она, — и говори, что хотел сказать.
— Я хотел задать один вопрос автору сочинения.
— Ну, задавай, s'il te plait, только по теме, — она не давала мне ни мгновения передышки.
— Je ferai de mon mieux[67], — ответил я с холодной вежливостью, после чего обратился к Агнешке Вонсик: — Как ты понимаешь латинское изречение, которое использовала
