подтвердить правоту наших учителей, которые предостерегали от подражания выпускникам прошлых лет. Ведь то, что разительным образом напоминало их ностальгические истории и что в их рассказах играло красками и очаровывало непосредственностью, в нашей реальности оказалось сначала пресным, потом глуповатым, а когда, наконец, вспыхнуло на краткий миг, то тут же и погасло; остались лишь пепел да стыд.
Несмотря на это, я не сдался и на следующий год предпринял очередную попытку магического преобразования реальности.
Это было время моего первого увлечения театром. Уже несколько месяцев ничто другое меня не интересовало. Я знал весь репертуар городских театров; на некоторые спектакли ходил по несколько раз; подобно театральному критику, не пропускал ни одной премьеры. Кроме того, я зачитывался драматическими произведениями, поглощал все доступные театральные журналы и изучал биографии знаменитых актеров и режиссеров.
Я жил будто в волшебном сне. Трагические и комические истории сценических героев, красота и талант исполнителей, их мизансцены и их монологи, их блистательные дурачества, игра света, которая в мгновение ока меняла реальность сиены, таинственный полумрак, ошеломляющий блеск, загадка кулис, за которыми скрываются персонажи, темнота и призывный звонок перед началом акта и, наконец, радостный финал: овация зрительного зала и поклоны артистов, в том числе и тех, чьи персонажи умерли на сцене всего лишь минуту назад, — этот иллюзорный мир околдовывал меня, и я готов был вообще не уходить из театра.
И вот я решил испытать собственные силы. Как они это делают, выходя на сцену и покоряя зрителей? Как они их гипнотизируют взглядом, мимикой, голосом? Как вообще поставить спектакль? Забыв о недавних неприятностях, связанных с «Modem Jazz Quartet», я основал школьную театральную труппу.
Дорога, на которую я вышел, не была устлана розами. Наоборот, она дыбилась от проблем и предательских рытвин в значительно большей степени, чем когда мы играли джаз. Занятия музыкой, на любом уровне, предполагают определенные навыки, уже само обладание такими навыками становится гарантией по крайней мере начального результата. В то время как на первый взгляд более доступное искусство театра требует — если в результате оно преподносит волшебный плод, а не становится источником всеобщего осмеяния — особого таланта и колоссального труда. Поэтому моей главной задачей было держать себя в руках и не расслабляться, чтобы дух разочарования не парализовал мою волю. Ведь то, с чем я имел дело, не только разительно отличалось от моих мечтаний и надежд, но подвергало мою страсть к божественной Мельпомене жесточайшему испытанию.
Каждый, кто хотя бы раз принимал участие в постановке спектакля, знает, что такое репетиции, особенно первые, и как раздражают любые огрехи и небрежности: отсутствие декораций, костюмов, света, реквизита, не выученный артистами текст, фальшивые интонации, манерные жесты и движения. Однако, чтобы полностью осознать степень моих страданий, следует перечисленные выше факторы помножить на коэффициент школьного дилетантизма и отсутствие подлинной мотивации среди участников этого проекта. Они, казалось, доверяли мне — введенные в соблазн моими миражами — и надеялись, что мы чего-то добьемся и все окупится, но, с другой стороны, они видели то же, что и я, и их одолевали сомнения, что влекло за собой угасание творческих возможностей и желание вообще отказаться от этой затеи.
— Мы только время зря тратим, — говорили они в такие минуты. — Ничего у нас не получится, только людей насмешим. А если что-нибудь и получится, то сколько раз нам удастся выступить? Один? Два? Стоит ли так надрываться ради одного выступления?
— Стоит, — отвечал я. — Если у нас получится, то даже одного мгновения достаточно. Я кое-что в этом понимаю… (Имелась в виду, разумеется, лебединая песнь «Квартета».)
— Болтовня это все… — махали они руками и расходились в молчании.
Наконец, после многомесячных репетиций, десятков изменений в составе и в репертуаре, после бесконечных нервных срывов и приступов отчаяния, где-то в конце апреля спектакль обрел окончательную форму. Это был монтаж избранных сцен и монологов из самых известных пьес: от Эсхила до Беккета. Спектакль назывался «Весь мир — театр», продолжался около часа и источал беспросветный пессимизм. Начиналось представление монологом Прометея, прикованного к скале; далее шел диалог между Креонтом и Гемоном из «Антигоны»; затем несколько мрачных отрывков из Шекспира, в том числе монолог Жака из «Как вам это понравится» о семи периодах в жизни человека (начинающийся со слов, давших название всему спектаклю); потом финал «Мизантропа» Мольера; вступительный монолог Фауста и фрагмент его диалога с Мефистофелем; а в заключение отрывок из монолога Хамма из пьесы Беккета «Конец игры».
Этот сценарий, предложенный на рассмотрение школьным властям, не был утвержден.
— Почему так мрачно? — поморщился завуч, худой, высокий мужчина с землистой кожей и внешностью туберкулезника, прозванный Солитером. — Когда все это читаешь, то жить не хочется. Мы не можем поощрять в школе упаднические настроения.
— Это классика, пан завуч, — защищал я свое детище. — Почти все входит в список обязательного чтения. Не я же составлял школьную программу.
— Ты программой не прикрывайся, — продолжал брезгливо морщиться завуч, перелистывая страницы. — Тексты подобраны явно тенденциозно. Подвергаются сомнению все ценности с целью отбить желание учиться и трудиться. Вот, пожалуйста, — он остановился на странице с монологом Фауста и прочел первые строки:
Ну, и что это значит? Не стоит, мол, учиться, потому что все равно толку никакого, да? И ты хочешь, чтобы мы этому аплодировали?!
— Мы это учили на уроках литературы! — парировал я раздраженным тоном. — Что же получается? Когда мы это читаем на уроках или дома, то все хорошо, а когда произносим со сцены, то плохо?
— На уроке дело другое, — спокойно ответил Солитер. — Урок ведет учитель, который может объяснить вам, что автор имел в виду.
— Так что же, по вашему мнению, имел здесь в виду Гете? — спросил я с иронией.
— Как — что? — фыркнул завуч. — Высокомерие! Зазнайство. Амбиции, точно такие же, как у тебя. Когда кому-то начинает казаться, что он всех превзошел, это плохо кончается. Смотри, здесь прямо сказано, — и он прочел еще несколько строк:
Будьте любезны! Магия, нечистые силы, заигрывание с дьяволом — вот чем кончает каждый возомнивший о себе гордец. Только об этом твой сценарий умалчивает. А кроме того, — он внезапно сменил тему, — здесь вообще нет отечественной литературы. В конце концов, вы учитесь в польской школе.
— Это подборка из величайших шедевров мировой драматургии, — начал я с тоской в голосе, но Солитер прервал меня на полуслове с намеренно подчеркнутым сарказмом:
— То есть, по твоему мнению, в отечественной литературе нет достойных внимания драматических произведений? Мицкевич, Словацкий, Красинский — для тебя это только досадные помехи, второстепенные и даже третьеразрядные имена…
