Иногда он возвращался от нее с каким-то странным, скрытным выражением лица, и я гадала, какую гадость она сказала ему на этот раз.
В те дни, когда они не виделись, она посылала ему длинные, пространные письма, написанные большими буквами и с грамматическими ошибками даже в самых простых словах. Эти послания обычно подписывались «Малышка П.», что, без сомнения, было прозвищем, данным ей отцом. Очевидно, что девочка видела определенную выгоду в том, чтобы подольше казаться маленькой. И действительно, именно эти записки, подписанные таким образом, привлекали наибольшее внимание ее опекуна.
Он всегда отвечал на них, забывая обо всем на свете. Он писал что-то вроде: «Я уверен, что ты на верном пути» или «Я восхищаюсь тем, как ты справляешься с этими трудностями». Однажды он даже написал: «Да, та девочка действительно свинья, твои действия были логичны». Когда я подходила к нему в такие моменты, он прятал письмо под рукав, даже рискуя выпачкать его чернилами. С другой стороны, я решила, что, если он смущается в такие моменты, значит, он не совершенный идиот в ее отношении. По крайней мере, он знал, что выставляет себя на посмешище.
Чаще всего он писал: «Конечно, дорогая Певенш. Вышли мне счет».
У нее был еще один талант. Я заметила последовательность в нескольких ее письмах, поскольку всегда читала эти неграмотные послания, когда Валентин выходил из комнаты. В одном она просила, например, пару «дешевых» лайковых перчаток. Конечно, мой возлюбленный тут же распорядился, чтобы ей купили их и доставили в школу. Но на следующий день от нее пришло подчеркнуто вежливое письмо, полное самопожертвования. В нем она писала, что, конечно, перчатки не так уж важны и она сможет обойтись без них, довольствуясь парой старых, если это такая проблема. Правда, старые придется починить, чем она, конечно, займется, как только ей станет немного лучше. Валентин тут же ответил ей, умоляя не беспокоиться по этому поводу, потому что десять пар розовых лайковых перчаток скоро будут найдены и отправлены ей. Она ответила просьбой не утруждаться, потому что привыкла к старым черным перчаткам. В любом случае, так как она не выходит в свет, ей не нужны новые перчатки. Прочитав это письмо, Валентин разнервничался. Существовала реальная возможность, что она отказалась бы от того, чтобы он выполнил ее просьбу. Конечно, подобные истории всегда заканчивались тем, что она получала что хотела, не выходя при этом из образа мученицы.
В минуту слабости Валентин поведал мне, что, когда Певенш не получает желаемого, она идет в угол, берет укулеле и начинает дергать струны, производя отвратительные звуки и гнусаво и фальшиво подпевая.
— Когда я это слышу, мое сердце содрогается, — признался он. — Эту укулеле ей подарил отец. Когда она начинает это делать, то выглядит такой жалкой, что я тут же вспоминаю о том, что она сирота. Она не настолько умственно развита, чтобы понимать, какой эффект на меня это производит.
Я подумала, что, если бы она при мне позволила себе так капризничать, я бы отстегала ее розгами по мягкому месту.
Вслух я воскликнула:
— Бедное дитя! Но ты не должен считать себя виноватым. Она ведет себя так, словно ты каким-то образом принес ее отца в жертву. Ты был его лучшим другом, ты не должен забывать об этом. И твоя память и любовь к другу выражается в щедрости по отношению к его дочери. Никто не смог бы быть лучшим опекуном, чем ты.
— Ты считаешь, что я чересчур потакаю ей? — спросил он.
Я решилась на улыбку.
— Возможно, немного.
— Ты слишком умна. — Он подхватил меня на руки.
Но позже, когда я решилась мягко пожурить его за то, что она постоянно нагло требует от него деньги, его смущения как не бывало. Он выместил на мне всю свою злость, бросая обидные слова, как комки грязи.
Слушая его речи, я понимала, какой злой, эгоистичной и требовательной была эта Певенш, поскольку я очень скоро осознала, что все эти оскорбления на самом деле адресованы не мне, а ей, но чувство вины за смерть отца не позволяло ему бросить их в лицо девчонке. Они скапливались у него в душе и выплескивались в такие моменты со мной.
Конечно, это не было похоже на черную язвительность моего первого возлюбленного, ибо Валентин всегда оскорблял меня неумело и с сожалением, однако все равно приятного в этом было мало. После этого у меня не было возможности открыть его глаза на мотивы и методы его юной подопечной. Мне не позволялось упоминать ее имя в его присутствии, потому что он моментально вспыхивал.
Я начала ощущать страх каждый раз, когда осторожный стук в дверь свидетельствовал о прибытии нового послания от Певенш. Очень часто я слышала, как Диззом робко стучит в дверь поздно ночью, входит в комнату, стараясь не глядеть на мою полуобнаженную фигуру, чтобы позвать хозяина поговорить о некоторых важных и щекотливых делах. Его обеспокоенное лицо говорило, что к нему поступило еще одно требование от девчонки. Диззом всегда казался мне тактичным и вежливым человеком. Я начала подозревать, что Певенш решила, будто Валентин завел себе подружку, и потому девочка, почувствовав соперницу, тут же бросилась в атаку.
— Она всегда такая… внимательная? — однажды спросила я, запыхавшись, когда Диззом прервал нас на самом интересном месте.
— Нет, не всегда, — тяжело дыша, ответил Валентин, отбрасывая одежду в сторону и обнимая меня. Он хотел быстрее забыть ее, и я ему в этом помогла.
Я делала все возможное, чтобы не стать соперницей Певенш в отношении Валентина, что было чрезвычайно сложно, учитывая тот факт, что она объявила мне войну. Более того, Валентин почему-то решил, что я с радостью поборюсь с ней за право на его внимание.
Между тем девочка была занята плетением интриг. Однажды днем из большого книжного магазина «Храм муз» на Финсбери-сквер мистера Лэкингтона пришел сверток. Мой любимый разорвал обертку, и ему на колени выпала книга. Я прочла название на обложке:
Я вздрогнула. Даже я не была так хитра в свои восемь лет. По сравнению с Певенш я была невинным дитятей. Действительно! Потом я заметила подпись, выведенную ее детской рукой:
— Я не буду ждать, пока ты вырастешь и уведешь его у меня, — пообещала я, задыхаясь от ярости. Я заметила, что мой пульс участился, и ощутила, что ее планы представляют для меня угрозу, словно она уже была достаточно взрослой, чтобы быть в состоянии составить мне конкуренцию, а не малолетней притворщицей.
В один прекрасный день эта ситуация разрешилась самым неожиданным образом.
Мы снова гуляли по замерзшей реке, наслаждаясь открывающимися пейзажами, и в этот момент появился Диззом. Он спешил к нам, тяжело дыша, неся новое сообщение от этой малолетней девчонки.
Я была очень счастлива: держала за руку любимого человека, он прижимался щекой к моей голове, защищая от ветра своим телом. И тут снова Певенш вздумалось разрушить нашу идиллию.
Я не сдержалась. Я вырвала ладонь из его рук и спросила:
— Разве тебя не унижает такое обращение? Мне стыдно даже быть свидетельницей этого.
Он вздрогнул и поджал губы.
Диззом покраснел и резко отвернулся.
— Разве у тебя нет чувств, — холодно спросил мой любимый, — к бедной малютке, оставшейся без отца?
Меня пронзила мысль, что он никогда бы не отважился говорить таким тоном с Певенш. Чем хуже она с ним обращалась, тем сильнее он хотел быть с ней. Он бы никогда не унизил ее вот так перед Диззомом, как меня.
С этим человеком я хотела не просто играть какую-то роль, но быть собой. Теперь я решила
