Потому, когда я поехала к Валентину на склад, рядом со мной в карете сидел Маззиолини. На его гладком лице было написано презрение.
Мы впервые оказались к югу от реки. Ни один из нас, утонченных венецианцев, не был рад тому, что мы там увидели. Валентин с гордостью отзывался об этом оживленном уголке Лондона, но он забыл упомянуть о грязи и смраде.
Маззиолини все разведал заранее. Ему доставляло удовольствие дразнить меня, рассказывая о происхождении всех этих дурных ароматов: кожевенники используют фекалии и мочу собак, мыловары — их отвратительный жир, а производители клея мелют их кости. Между тем бедные местные девочки зачастую теряли рассудок, выщипывая кроличий мех для дорогих шляп, из-за ежедневного контакта с ртутью и нитратами, которыми натирали шкурки. А проститутки постоянно находились в сумеречном состоянии из-за противозачаточных средств, которыми их снабжали местные шарлатаны, получавшие, в свою очередь, эти снадобья от поставщиков поддельных медикаментов. Таверны Саутуорка кишели контрабандистами, а улицы ворами. Если верить Маззиолини, предприниматели Бенксайда были всего лишь подпольными дельцами и пивоварами. Я высоко держала голову и не позволяла его грубой лжи испортить мне настроение.
— И с таким мужчиной ты хотела быть вместе, — глумился Маззиолини. — С тем, кто занимается темными делишками в этой дыре. — Он махнул рукой, словно отгоняя отвратительный запах.
— Я уверена, что Валентин ничем подобным не занимается. Он торговец. Конечно, не все стороны его работы вызывают вздохи восхищения, — с честью возразила я. — А сколько знатных семей в Венеции зарабатывают на караванной торговле на Востоке?
— Ты ничего не понимаешь! — воскликнул Маззиолини. — Это англичанин, а не житель Венеции. Из всех людей ты выбрала его. Твои хозяева по сравнению с ним кажутся настоящими лапочками!
Он сплюнул.
Я промолчала. Я не могла думать ни о чем другом, кроме как о скорой встрече с любимым, об ужасе нашего воссоединения. Я нервничала, опасаясь, что он отвергнет меня. Однако у меня внутри все замирало от радости, ведь очень скоро я должна была снова увидеть его лицо. Я позволила себе впасть в приятное состояние транса, представляя, как его руки снова ласкают меня. Маззиолини, видя мое счастливое лицо, осуждающе хмыкнул.
Когда мы пересекали Лондонский мост, Маззиолини настоял на том, чтобы мы подошли к каменному алькову, где обнаружили голову Стинтлея, насаженную на собственную трость.
— Не надо рассказывать мне подробности, — попросила я.
Он весело улыбнулся, радуясь, что смог меня задеть. Ладони сжались в кулаки, мне захотелось ударить его, но я сдержалась.
Так мы вошли на склад на Бенксайде, недобро поглядывая друг на друга, чтобы встретиться с ужасом, который ждал нас внутри.
Сироп для мозга
Берем черешневый отвар, четыре унции; отвар руты душистой, три унции; настой пиона, две унции; настой переступня, одну унцию; касторку, настой лаванды, всего по две драхмы; масло мускатного ореха, четыре капли; сироп пионового настоя, полторы унции; порошок под названием
Помогает при эпилепсии, всех видах конвульсий и коматозных состояниях, головной боли, тошноте и параличе.
Принимать по пять ложек до, во время или сразу после приступа; для профилактики принимать перед началом очередного лунного периода, ибо в это время мозг претерпевает чудесные изменения такой степени, что при полной луне опухает (обнаружено при ранениях головы) и заполняет собой всю полость черепа. Да, его легко можно увидеть сквозь рану в черепе.
С одного берега реки в мир на другом ее берегу.
От образа отрезанной головы Стинтлея, о котором я вспоминала с содроганием, к реальному виду забальзамированного трупа, который кровоточит прямо в гробу. Это была первая вещь, которую я увидела на складе Валентина.
Вы не можете даже представить мои чувства, когда я увидела труп, и понять, сколько информации хлынуло сквозь пробоину, образовавшуюся в коконе, который я создала вокруг себя из любви Валентина Грейтрейкса. Мои страдания были настоящими.
Тошнота принесла лишь временное облегчение.
В голове проносились сотни мыслей, но лишь одна задержалась. Я должна быть с этим мужчиной, Валентином Грейтрейксом, потому что мне нужна его защита от жестокого мира, и еще потому, что я хотела его любви, ибо, попробовав ее, я не смогла бы без нее жить.
Но ничего не получилось. Все пошло насмарку. Я не смогла заставить его жениться на мне. Меня затопила депрессия. Казалось, ни один из моих возлюбленных никогда не любил меня настолько, чтобы решиться на подобный шаг. Я подумала о своем первом возлюбленном, прокляла его, потом вспомнила Валентина, такого нежного, но готового потерять меня теперь, когда он полностью владеет мной.
И все равно я продолжала предпринимать попытки, продолжала надеяться, что он решится. Я тянула время, уверяя хозяев, что в Лондоне есть еще секреты, которые будут им интересны, намекая на определенные вещи, хранящиеся на складах к югу от Темзы. Они мне не поверили. Поступил второй приказ, более настойчивый, чем первый. Мои предложения были признаны ненужными, более того, мне сообщили, что я не вольна принимать решения касательно подобных планов.
Была еще одна плохая новость. Каким бы приятным ни было наше воссоединение, меня преследовал отвратительный запах дешевых фиалковых духов, который шел от одежды любимого. Меня мучила мысль, что в мое отсутствие он развлекался с другой женщиной. Я пыталась не думать о том, что делала со Стинтлеем, или, по крайней мере, что собиралась.
«Мы квиты, — угрюмо сказала я себе. — Я не буду делать из этого трагедию, хотя он мог бы проявить большую деликатность». Я пыталась успокоить себя, вдыхая этот вульгарный аромат. По крайней мере, он пошел к шлюхе, а не к какой-нибудь аристократке, которая могла бы пробудить в нем восхищение. Так я говорила себе, но подсознание постоянно напоминало мне о сопернице. В ту ночь мне приснился кошмар, в котором Валентин танцевал медленный менуэт с Анжелиной, монахиней, которую я ослепила. Они кружились в танце, не сводя глаз друг с друга. Ее лицо не только не было повреждено, но и наполнилось странной внутренней красотой. Лицо Валентина пылало страстью, которая, как мне казалось, предназначалась лишь мне одной. Во сне он заметил мой взгляд, зарывшись лицом в кудри Анжелины. Вина мелькнула у него в глазах, но он не последовал за мной, когда я выбежала из зала. Я побежала по темным коридорам сна, где листки бумаги летели за мной, словно жестокие хлопья снега. Я схватила несколько листков. На каждом из них была написана одна и та же фраза: «Красивая милая Анжелина. Поехали со мной».
Этот сон испортил мне ночь. Весь ее остаток я пролежала с открытыми глазами рядом с ним, грустная и неподвижная, как листок, замерзший на поверхности пруда. Я не решалась обратиться к нему за утешением, поскольку в таком случае многое пришлось бы объяснять.
В любом случае, к этому времени мой разум принял то, что тело знало с нашей первой ночи — я чувствовала к нему нежность, которой все было нипочем. Мне нравилось в нем то, что обычно нравится матери: непослушные волосы, углубление на затылке, где его косичка была перехвачена лентой, глаза, которые открывались с утра, чтобы встретить новый день. Его несчастная, покрытая волдырями спина возбуждала не отвращение, а нежность, желание помочь. Во всем остальном я любила его, конечно, как его возлюбленная.
Мне было приятно незамысловатое величие его подарков. Даже отвратительные фигурки из фарфора «челси», которые я всегда прятала в шкаф и доставала только тогда, когда Валентин приходил ко мне. Стоимость этих фигурок была весьма велика. Я знала это, потому что, когда Маззиолини брал в аренду апартаменты для меня, наличие в них подобных фарфоровых фигурок почти удвоило цену.
