— Торговец должен раскладывать товар, используя красивое оформление, — насмехался Маззиолини. Без сомнения, он представлял все те обеды, которые я подавала бы лорду Стинтлею, используя эту отвратительную посуду, покрытую гадкими розочками и безвкусной позолотой по углам, а если где и попадался участок белого фарфора, неутомимый мастер покрыл его изображением какой-нибудь сценки, резко контрастирующей с общей задумкой.
Мой возлюбленный, должно быть, почувствовал мою нелюбовь к этому фарфору, потому что вскоре на меня обрушился поток бюстов древнеримских матрон. Они все были немного повреждены, но тщательно отреставрированы и представляли собой настоящие образчики антиквариата. Потом я получала целые подносы с бабочками, наколотыми на иглы. Я расшила ими одно свое платье, чтобы сделать приятное возлюбленному, но он, кажется, ничего не заметил.
Я всеми силами пыталась восстановить наши отношения. Даже о Певенш я говорила теперь только хорошее. Я несколько раз предлагала вместе сходить на прогулку, но Валентина, кажется, не слишком обрадовала подобная перспектива, потому я не настаивала. Однако, когда он похвалил мою шляпку, я тут же направилась в специализированное заведение и заказала уменьшенную копию для Певенш, сказав, что девочке около восьми лет. Получившаяся в результате небольшая, почти кукольная, шляпка была презентована мною несколько дней спустя. Но мой возлюбленный лишь буркнул «спасибо» и смял маленький шедевр в своей большой ладони. Он никогда не говорил, как девочка приняла шляпку, а я не решалась спросить. По всей видимости, ситуация была безнадежна. Я никак не могла убедить его в том, что уже отношусь к ней спокойно.
Словно закованная в лед Темза, я позволила себе онеметь. Я надеялась, что в этом более спокойном состоянии меня посетят более ясные мысли. Но все время меня неотступно преследовала мысль, что наши маленькие встречи и прощания были лишь репетицией расставания. Я могла вытерпеть без него несколько часов лишь потому, что знала, что вскоре мы снова должны увидеться. Как же я переживу более продолжительную разлуку?
Когда конец был уже близок, я позволила Валентину свалять дурака. Он страдал из-за того, что я должна была уехать, и напивался до положения риз. Я никогда не видела его таким, однако он так и не удосужился попросить меня остаться. А ведь я бросила бы все, стоило ему сказать лишь слово.
В наш последний день я предложила погулять по Гайд-парку. Я осторожно довела его до того места, где, если верить газетам, прирезали Стинтлея. Мой возлюбленный с подозрением относился к моей заинтересованности этой историей после того, как обнаружил кипу газетных вырезок, посвященных убийству лорда. Теперь он спокойно шел по той земле, которая не так давно впитала жизненные соки Стинтлея. Я решила, что газеты, вероятно, ошибались. Не исключено, что его убили на Лондонском мосту, а потом оттащили обезглавленное тело в парк. Эти мысли возродили в памяти одну фразу, которую я слышала в Венеции. Суть ее заключалась в том, что англичан в три раза сильнее пугает перспектива брака, чем вид крови.
Так что я не смогла разжечь в нем всепожирающую ревность, ибо он не испытывал ко мне настоящей страсти. Он смирился бы с моей потерей, хоть и с трудом. Я не была ему жизненно необходима. Поражение так сильно меня обескуражило, что я стала молчаливой и грустной. Я потеряла всякую надежду. Свои чары я больше не подвергала сомнению, потому что потеряла в них веру. Я просто утонула в пучине собственного горя. В тот последний день я позволила ему посадить меня в карету, ни разу не воззвав к его милости.
Но я льстила ему до последнего, заставив считать, что любовь к нему, а не разочарование в его силах заставило меня побледнеть и стушеваться.
— Хочешь, я тебе спою? — спросила я глухим голосом, когда мы гуляли в парке в надвигающихся сумерках.
Он встретил наказание, как мужчина. Он прошептал:
— Да, дорогая, пой.
Я запела по-английски голосом холодным, словно замерзшие ветви деревьев в этом парке.
Он покраснел и отвернулся, пряча лицо.
Я спросила:
— Разве тебе не понравилось? Хочешь, я спою еще куплет?
Он молча покачал головой и взял меня за руку.
Я крепко сжала его ладонь.
—
Но я отпустила его, ведь он этого хотел.
Литус для лица
Берем желчные пузыри быка, три штуки; ректифицированный винный спирт, три пинты; настойку, извлеченную и доведенную до консистенции меда; растворяем это в лимонном соке, две унции; добавляем порошковую каломель, три драхмы; соль купороса, две драхмы; венецианскую буру, одну драхму; крахмал, полторы драхмы; выставляем на солнце на четыре дня, процеживаем и выпариваем до медообразного состояния.
Помогает при солнечных ожогах, веснушках, пятнышках, прыщах, покраснении, угревой сыпи и любых других недугах кожи лица. Покрывать пораженную область трижды в день.
После этого холодного расставания я всю дорогу до Венеции просидела в карете в таком состоянии, словно меня обухом по голове огрели. Маззиолини, который, как обычно, каким-то волшебным образом материализовался в экипаже на первом же постоялом дворе, смотрел на мою пассивность с явным удовлетворением. Только когда гондола покинула Местре[13] и передо мной замаячили башни Венеции, я смогла очнуться от этого забытья.
Я почувствовала, что впереди меня поджидает опасность. Разве могли мои хозяева проявить милосердие? Я никогда их не подводила, и потому мне не приходилось задаваться этим вопросом. Но Стинтлей оказался серьезной ошибкой. Более того, поглядев на собственное отражение в грязном стекле последнего постоялого двора, где мы ночевали, я смахнула со лба непослушные кудри и посмотрела правде в глаза. Моя кожа устала. Вокруг глаз залегли маленькие морщинки. На носу и подбородке появились красные пятна. Рот потерял былую полноту. Мне пришло в голову, что в последние месяцы моя красота успела немного увянуть. Конечно, были дни, когда я напоминала экзотический цветок, но бывали также моменты, когда мне лучше было бы спрятаться и не показываться никому на глаза. Я теряла привлекательность. Угроза возвращения в монастырь стала ощутимой.
Когда меня позовут в покои хозяев, они осмотрят мое лицо холодными глазами, и тогда мое будущее будет определено.
Пока гондола медленно плыла к Венеции, холодный соленый ветер развевал мои волосы и заставлял глаза слезиться. Я видела башни и церкви родного города искаженными и перекошенными сквозь слезинки, повисавшие на моих ресницах. Я схватила бархатную подушку и прижала ее к груди, вдыхая ее легкий мускусный запах, сочетавший в себе ароматы десятков видов духов женщин, пользовавшихся услугами этой гондолы, — дочерей, невест, матерей и вдов. Запах и образы, которые он вызвал, породили во мне отвращение. Я швырнула подушку в занавески, разделявшие гондолу, и она полетела куда-то за борт. Отдернув занавеску, я с удивлением обнаружила, что она не утонула. Ее отнесло волнами в сторону, где она
