Певенш. Она устало улыбнулась, взглянув на мальчика, внимательно слушающего Певенш, и, воспользовавшись моментом, запихнула ему в рот соску. Он принялся сосать ее с довольным видом, пока Певенш продолжала вещать высоким сухим голосом, переходя на зловещий шепот при каждом неожиданном повороте событий в истории. Я не смогла определить, понимали ли другие попутчики Певенш, но в моем параноидальном состоянии мне показалось, что я заметила в глазах мужчины тень понимания. Глаза вдовы оставались бесстрастными.
Певенш торжественно завершила сказку:
— А мачеха, несколько раз вздрогнув, умерла.
Я ненавидела каждое слово этого рассказа, звучание противного тонкого голоска. Как всегда, она пыталась произвести впечатление недавно родившегося олененка, а не раздобревшей коровы, которой она была на самом деле.
Между тем, увлекшись перипетиями повествования, мальчик замарал штанишки. По карете распространился солено-гнилостный аромат. Я громко чихнула, желая обратить внимание матери на ее обязанности.
Певенш повернулась ко мне и улыбнулась:
— Какое хорошее у тебя обоняние, мадам Жонфлор! Помни, у ведьм очень плохое зрение, но отменный нюх.
И только тогда, увы, я заметила, что мужчина и вдова были не французами, а венецианцами. На их багаже красовался вензель Венеции. Они были моего круга, хоть и не так богаты, как мое семейство, раз путешествовали в таком скромном окружении. Я попыталась сдержать вздох ужаса, поскольку в такую темную ночь посреди чужой страны мне было сложно не предположить, что передо мной двое шпионов, посланных следить за мной и докладывать о моих перемещениях. Быть может, не добившись успеха в одиночку, Маззиолини возложил эту обязанность на странную пару, более аккуратную и опасную, чем даже он.
Колеса экипажа продолжали неутомимо вертеться, а я чувствовала себя загнанной в ловушку. Я не ощущала такой безысходности даже в монастыре. Я подумала о Валентине. Мне было бы намного легче переносить это путешествие, если бы он держал меня за руку. Я продолжала мучить себя грустными размышлениями, которые ранили меня, словно иглы. Не отдавая себе отчета, я открыла флягу с неприкосновенным запасом джина и осушила ее. Певенш наклонилась к нашим попутчикам и кивнула в мою сторону. Она поведала им заговорщицким тоном:
— Бедная мисс Жонфлор. В ее возрасте ей иногда необходимы небольшие поблажки. Ей нужен джин, понимаете?
Эта бестия позаботилась о том, чтобы никто не забыл эту поездку! Словно сказку, она рассказывала им, что она, бедное невинное дитя, путешествует под надзором этой ужасной алкоголички. Она словно страшная мачеха! Кошмарное исчадие ада, которое не желает ей добра! Она почти намекала, что ее выкрали. Осознанно или нет, Певенш, рассказывая эту историю, оставляла след, словно Гензель, который разбрасывал за собой белые камешки. Мне следовало зорко следить за ней, чтобы она, не дай бог, не начала писать письма в этом ключе.
Мне было неприятно признать, что эти отвратительные разговоры задевали меня. Это напомнило мне о тех временах, когда мой первый возлюбленный унижал меня. Я была вне себя от ярости и беспомощности. Я сидела и думала, как отомстить и взять ситуацию под контроль, пока Певенш, воодушевленная успехом рассказанной сказки, продолжала пронзительным голосом поливать меня грязью.
В один прекрасный момент выдержка изменила мне и я совершила ошибку.
Она ныла, жалуясь на то, что я передала ей за обедом слишком маленькое кольцо, присланное опекуном.
После обычных причитаний «бедная я» и «когда же я встречусь с опекуном» ее голос внезапно изменился, она резко повернулась ко мне и, высокомерно взглянув, бросила:
— Признайся, ты сама купила эту дешевку. Он никогда не унизил бы меня такой мелочью. Ты купила это кольцо, а большую часть суммы прикарманила.
— Ты ошибаешься, — соврала я. — Это кольцо прибыло от твоего опекуна. Я тут ни при чем.
Она презрительно фыркнула.
Я не выдержала. Я и так лишила себя джина, чтобы купить ей это чертово кольцо. Она получала все, что хотела, унижала меня, а Валентин, в конце концов, так и не решился предложить кольцо мне.
Я наклонилась и сдернула его с ее мизинца, на который она его нацепила, чтобы показать свое презрение.
— Согласна, — сказала я, держа кольцо на ладони. — Оно слишком маленькое. Слишком изящное для тебя.
С этими словами я запихнула его глубоко ей в рот, который она от удивления тут же закрыла. Не успев опомниться, она проглотила кольцо.
Певенш удивленно замолчала. Через минуту на ее толстой роже появилась удовлетворенная улыбка. Я совершила серьезную ошибку. Я наконец дала ей оружие против себя. Она изначально понимала, что не нравится мне, но ей было все равно. Она ждала, пока я оступлюсь. И вот я это сделала. Теперь она считала, что сможет обвинить меня перед опекуном и заставить его выгнать меня, как всех тех, кто становился у нее на пути.
Я быстро решила, что промолчу, чтобы не ухудшать ситуацию. Если бы я извинилась, то тем самым признала бы свою вину. Когда-нибудь это стало бы ее словом против моего.
Она была так рада победе, что ей больше от меня ничего не было нужно. Она улыбнулась и удалилась в свою комнату, предвкушая расправу Валентина надо мной. Ее комната была смежной с моей, и вскоре я тоже отправилась спать. Я услышала, как она осушила очередную бутылочку с каплями и вскоре захрапела.
Я села за стол, быстро прикидывая варианты. Удивительно, как ей удалось пробить панцирь моего самообладания. Прежде это не удавалось сделать никому, кроме первого возлюбленного. Я не могла позволить этому случиться снова. Но как мне предотвратить это?
Наконец я нашла ответ.
Если самый большой ее неосознанный страх — боязнь, что ее съедят заживо, как Гензеля и Гретель, то я могла на этом сыграть! Если она хочет изобразить меня, бывшую монахиню, ведьмой и злой мачехой, хотя у меня нет детей, тогда она получит все это в избытке.
Это был старый актерский трюк. Она его, конечно, не знала. Она вообще мало что знала. Я разделась до черной сорочки, смешала в бутылке толстого стекла унцию миндального масла с половиной драхмы фосфора и двумя гранами серы. Подержав раствор над пламенем свечи, чтобы он нагрелся до нужного состояния, я встряхнула бутылку и вытащила пробку. Внутри была однородная, слегка мерцающая жидкость. Я растерла небольшим количеством раствора руки до плеч, щеки и нос. Когда я вошла в ее комнату, я вся горела холодным пламенем.
Я увидела, как она раскрыла глаза, когда я резко распахнула дверь и обратилась к ней, почти погруженной в сон:
— Если ты предашь меня или будешь плохо себя вести, я тебя съем.
Перед сном она выпила слишком много капель, потому не смогла закричать. Ее глаза расширились, а кончики пальцев судорожно дергались. Я перестала угрожать, когда мне пришло в голову, что она может умереть от сердечного приступа, вызванного сильным страхом. Она закрыла глаза, желая прогнать видение, и повернулась на левый бок, отвернувшись от меня. Когда она поворачивалась, я заметила ее груди, вывалившиеся из выреза сорочки. Они имели разную форму и уже начали обвисать.
Я сунула ей в ладонь маленькую куриную косточку, этакий небольшой сувенир из ночного кошмара, чтобы утром она вспомнила о том, что случилось.
После этого она уже была моей. Она молчала всю дорогу и ела все, что ей давали, включая лекарства.
