— Это не имеет значения. Я полагаю, что ты поняла, кто он, когда увидела тело, и в этот момент, если не ранее, ты осознала, что девочка, опекаемая твоим безродным Грейтрейксом, никто иная, как твоя собственная дочь. Потому ты была так удивлена. Вот почему ты порвала с нами, сбежала от Маззиолини, вернулась в Лондон и выкрала девочку.
— Я же говорила вам! Она не моя дочь! Я не думаю, что мужчина, который приходил ко мне в монастырь, испытывал недостаток в любовницах. Я не единственная, кто мог родить ее. Но суть не в этом. Дело в том, что у меня нет дочери! И никогда не было. У меня был сын! И его убил акушер. Я даже не видела тела.
Не считая, конечно, моего воображения. Как часто я представляла размозженный череп и щипцы, вытягивающие исковерканное тело из меня, пока я лежу без сознания на кровати… Сейчас они хотели, чтобы я поверила в невероятные факты — что Певенш была тем ребенком, которого я зачала и выносила, и что она родилась живой, выжила, и что мой первый возлюбленный забрал ее, чтобы вырастить. Я никогда не участвовала в постановке, которая имела бы столь невероятный сюжет.
— Это был мальчик, — слабо прошептала я. — Он умер.
По щекам заструились настоящие слезы. Я не знала, оплакиваю я погибшего ребенка или себя, бессильную изменить мнение Главного.
— Значит, ты настаиваешь. Но монахини в монастыре говорят другое. Они утверждают, что ты родила здоровую дочь и отказалась от нее. Ты даже не хотела кормить ее. Они настаивают, что ты была вне себя от ярости из-за того, как с тобой обошелся ее отец. Ты отказалась иметь к ней хоть какое-то отношение. Ты заявила, что, если девочка останется в монастыре, ты найдешь ее и убьешь.
— Это ложь, ужасная и наглая ложь. Вы же знаете, какие они, эти сестры из монастыря. Они шлюхи, обманщицы и негодяйки. Они меня ненавидели. Как можно верить их словам? Если они не уничтожили дитя внутри меня, почему я больше никогда не могла зачать?
Но все было напрасно.
— Монахиням дал указания твой возлюбленный. Также они знали, как следует поступить с такой строптивой маленькой распутницей, как ты. После родов они использовали инструменты, которые сделали тебя бесплодной.
Когда я подумала о том, что со мной сделали тогда, когда я была без сознания, мое сердце наполнилось ужасной печалью. Какие шансы были у шестнадцатилетней девочки противостоять тем силам, что ополчились против нее? Бессердечие возлюбленного, жестокость монахинь, действие лекарств и быстрые руки доктора, уничтожающего любую мою надежду иметь в будущем ребенка. Меня обидели и обокрали, обрекая на тяжелую жизнь. Да, я была в чем-то виновата, но мои преступления были ничтожны по сравнению с тем, что мне пришлось пережить, начиная с того момента, как я впервые сорвала с дерева засахаренный плод в саду монастыря. Я продолжала плакать. Слезы стекали по щекам и подбородку. Однако они не вызвали у Главного никакого сочувствия. Он продолжал потчевать меня все новыми небылицами.
— Так они передали девочку отцу, который забрал ее в Англию. С удовольствием, должен отметить, — добавил он ехидно, — поскольку ему не надо было забирать и тебя.
— Но она слишком взрослая и слишком отвратительная, — простонала я. — Это произошло всего шестнадцать или семнадцать лет назад. А этой девочке как минимум двадцать лет.
— Ей шестнадцать лет, хотя она и крупная, если верить отчетам. На английской диете девочка из Венеции может легко растолстеть. Я не удивляюсь отсутствию у тебя материнской привязанности, однако ты не сможешь обмануть ни нас, ни себя насчет ее реального возраста. Кажется, когда тебе было выгодно, ты занимала ее детскими игрушками. — Он указал на укулеле Певенш, по всей видимости, украденную из моей комнаты и теперь лежащую на бархатной подушке.
Мне нечего было сказать на это. Я никогда не интересовалась возрастом Певенш.
— Как ты считаешь, почему мы держали тебя подальше от Венеции? Мы знаем, что ты за женщина. Мы опасались, что ты найдешь англичанина, предавшего тебя, и совершишь какую-нибудь глупость, которая приведет к международному скандалу. Нам удалось замять дело с монахиней, ослепшей из-за тебя. К счастью, она была не из богатого рода. Но иностранный делец — совсем другое дело. Однако его все равно убили. Это создало дополнительную сложность. По всей видимости, он связался с какими-то бандитами, которые свято чтят право мести. Это все, что мы могли предпринять, чтобы уладить это дело.
Он стал задумчивым, размышляя вслух о вещах, которые меня не касались. Я наблюдала, как поднимаются и опускаются его плечи. Внезапно он повернулся ко мне лицом, явно для последней попытки найти общий язык со мной.
Он мягко сказал:
— Целая вереница неудачных совпадений привела тебя к этому трупу.
Он сделал паузу, ожидая от меня комментариев. Не дождавшись ничего, он сбросил маску притворного сочувствия.
— Ты настоящее клеймо, которое не дает грехам прошлого умереть, исчезнуть непрощенными. Нет, не ты. Как только ты узнала, что отец твоего ребенка мертв, ты обозлилась, потому что смерть лишила тебя возможности отомстить. Я подозреваю, ты забрала девочку, потому что хотела наказать ее за собственные грехи. Одному Богу известно, какие еще козни ты бы подстроила, если бы мы тебя не поймали. Когда мы вернем тебя в монастырь Святого Захарии, будь покойна, больше тебе сбежать не удастся.
Значит, так и есть. Мои худшие страхи подтвердились. Меня снова хотели похоронить заживо в монастыре. Пока Главный мрачно смотрел в окно, я гадала, что им от меня нужно, почему я до сих пор не прикована к кровати в монастырской келье.
Внезапно я поняла, что они, вероятно, ищут Певенш. Им хочется умиротворить английских бандитов — следуя его логике, передав девочку опекуну. Похищенная английская девочка в Венеции может создать трудности. Пока я молчу, они не упекут меня в монастырь. Надо придумать какой-нибудь план, сбить их с толку, потому я прошипела:
— Очень странно, что в этом городе показной набожности каждый считает худшей пыткой жизнь, проведенную в служении Богу.
Он резко махнул рукой, но в последнюю секунду овладел эмоциями. Его не интересовали мои наблюдения, если только они не в состоянии прояснить ситуацию.
Я молчала. Я знала, что если заговорю о Певенш, то тем самым вырою себе могилу.
Потому я защищала этот секрет. Ему стало скучно, и он приказал запереть меня.
Я легла на доску в камере на первом этаже и принялась слушать нетерпеливый шорох крыс. Несмотря на убогую обстановку, я была рада, что осталась одна. Мне слишком многое надо было осознать и принять. Я представила Певенш, довольно храпящую в удобной келье монастыря Сант-Алвизе, и попыталась вызвать в себе какие-нибудь материнские чувства. Конечно, лучше, когда есть живой ребенок, пускай и такой, как Певенш, чем вообще никакого. Правда состояла в том, что я не чувствовала ничего, кроме шока. Я так скучала по объятиям Валентина Грейтрейкса. Он был моей семьей, домом, убежищем. К Певенш я не чувствовала ровным счетом ничего.
Нельзя стать матерью, просто получив сообщение о том, что у тебя есть ребенок. Но когда мой любовник узнает правду, не оттолкнет ли это его? Учитывая его собственные смешанные чувства к девочке, его отношение ко мне может кардинально измениться.
Потом я горько рассмеялась, поскольку подобные рассуждения о будущем не имели никакого смысла. Если я не буду сотрудничать, моим бывшим нанимателям будет невыгодно сохранять мне жизнь, несмотря на угрозу монастырем. Для них меня уже не было. Им не составит труда избавиться от меня и сложить все бумаги, касающиеся моей жизни, в архив.
Я вспомнила с замиранием сердца, что им тем более легко меня убрать, ведь для мира Катарина Вениер уже давно мертва и похоронена возле семейного склепа на Джудекке.
Припарка из паутины
Берем венецианский терпентин, две унции; сок подорожника, полторы унции; фиги, три штуки; желтую апельсиновую кожуру, две драхмы; пилюли, полторы драхмы; сажу, пол-унции; голубиный помет,
