сослуживец, завидев этого странного новичка, стоящего с подносом в очереди в столовой, – завидев и ценя обеденное время, он хватал поднос и энергично втискивался перед Шустиковым. Он молол языком для вида. Но, с другой стороны, он вроде бы спрашивал, и потому Шустиков отвечал. Разговор заносило, и, как правило, сослуживец тут же начинал внутренне ерзать – простые и обнаженные ответы Шустикова могли теперь внушить неловкость стоящим по соседству людям в очереди, знакомым, например, – и сослуживец, смутившись, уже спешно направо и налево подмигивал: вот, мол, чудака нашего расспрашиваю... не обращайте, мол, внимания (и, уж конечно, не подумайте, что я из того же теста, что и он). Женщины смотрели на жизнь шире, и в основном бедняга Шустиков выкладывал подробности и откровения им, словно не ведая и не понимая, что кое о чем человеку можно и умолчать. Да, рассказывал он, – живу в комнатушке, в коммунальной квартире, денег мало, углы ей не понравились: она думала, что если он мужчина и с образованием, то из него что-то выйдет.
– ...Ты бы ей, милый, прилгнул: сказал бы, что обещают повысить. Бабе надежда нужна. Глядишь, и не бросила бы тебя. Глядишь, и женился бы! – уже сердясь на него, учила сослуживица.
Шустиков же совершенно спокойно говорил:
– А как бы я потом эту ложь поддерживал?
– Как-нибудь!.. Потом – суп с котом.
Голос у Шустикова ровный и негромкий:
– Рано или поздно она бы поняла, что я заурядный человек и что звезд с неба не хватаю.
Он произносил это, как произносят самые рядовые слова, например, о погоде.
– О, господи, да все мы заурядные люди. А ты бы лучше говорил ей, что любишь ее, – увлекалась темой сослуживица, – надо было ее любовью взять, любовью!
– В любви я ей мало нравился...
– Но хоть сколько-то нравился? – спрашивала женщина со жгучим любопытством.
– Не знаю, – задумчиво отвечал Шустиков. – Наверное, нет. – И теперь он вздохнул.
Сослуживица или сослуживец жили, в общем, обычной жизнью служащих, семейной или бессемейной, они что-то делали и что-то не делали, а жизнь текла, – однако после такой вот мелочи, как разговор с Шустиковым, в сослуживцах что-то на минуту нарушалось, сбивалось с колеи; подчас, усмехнувшись в душе, они тем не менее отходили к своим рабочим столам с ощущением озадаченности, с ощущением, когда хочется отряхнуться, может быть, даже слегка брезгливо и с долей, конечно, жалости. «Евнух, – думалось. – Неполноценный...»
Мужчинам, впрочем, он надоел и осточертел куда быстрее, – они, оберегая здоровое в себе начало, уже не могли и не умели вспомнить о нем, не фыркая и не смеясь меж собой втихую. «Тут все ясно», – заключили они. Некоторые даже разложили бедного Шустикова на полочки с ярлыками, то есть не его самого, а его, шустиковскую, психику, а еще точнее, его наперед вычисляемую неполноценность. Но в основном мужчины уже с ним не церемонились. Тем более что однажды, рассказывая о себе, Шустиков сам дал им повод: ничтоже сумняшеся, как и во всяком своем разговоре, он согласился с такой вот мыслью – да, дескать, трудный у меня сейчас период в жизни, надо бы жениться, избежать одиночества, а вот не получается...
– Не любят тебя, что ли? – спросил кто-то. Разговор, как обычно, происходил у окна в обед.
– Не любят, – вздохнул он. И добавил, что дружба с женщиной у него, видно, не получается и, поскольку он одинок, не поискать ли ему дружбу с мужчиной. Шустиков всегда говорил самые правильные слова – о том, что человек не может быть один, о том, что люди должны общаться, и так далее. – Но мне, видно, не дается общение. И я бы, конечно, хотел подружиться с мужчиной, – вновь вздохнул он.
А когда ему напомнили довольно трезво и здраво, что есть же у тебя соседи в коммуналке, живые как- никак люди, он кивнул: да, есть, и тут же объяснил просто и негромко и спокойно:
– Они меня не уважают...
– Почему?
– Не знаю... Не уважают.
Но дамам, женщинам в конторе он еще не надоел. Во-первых, женщины превосходили мужчин в интуиции – жизнь они видели в большей полноте, и предчувствие, что за сюжетом следует сюжет, их не обманывало. Они ждали. А во-вторых, они знали о Шустикове много, даже слишком много, однако не все: они не знали, какое у него было начало с той женщиной, – это был единственный вопрос, который Шустиков обходил, и не по причине умолчания, а просто по неспособности выразить: он только пожимал плечами, вроде как случилось само собой. И не представляли себе женщины, как это Шустиков может, например, знакомиться, искать, добиваться, – они знали концы и развязки, они хорошо знали, как он оказывается у разбитого корыта, но как он к этому корыту подходит или как протискивается, пока оно еще цело, – вот чего они пока не знали. И однажды – интуиция их не подвела – Шустиков, проработавший в их конторе уже около года, на вопрос: «Ну, Шустиков, как жизнь?» – ответил:
– Спасибо... Живу... Вот... женюсь скоро...
Сказанное с запинкой «женюсь скоро», разумеется, удовлетворило не всех: в расспросы вновь включились не только женщины, но и некоторые мужчины – то есть они опять же не выпытывали, они стояли у окна, разговорчивый выкладывал сам. Рассказ был короток.
– Да, да, – повторил Шустиков женщинам в ответ, – она так и сказала: мне нравится ваша манера рассуждать.
– И вы долго бродили по улицам?
Щеки его вспыхнули, а лоб стал белым как мел:
– Долго... Почти до утра.
День приближался; появилось некоторое любопытство и некоторое ожидание; на свадьбу каждый из деликатности напрашивался отдельно, и каждому Шустиков обещал, так что вскоре ожидание стало коллективным – все знали, что придут все. Приближалась зима, время было тихое и для совместной выпивки подходящее. На подарки тоже не скупились, тем более что в конторе скупых было лишь двое, да и те объяснимо скупые, в силу обстоятельств. Кое-кто уже видел Шустикова с невестой – то в автобусе, то у входа в кинотеатр. Но когда все уже слегка томились от волнения и любопытства, Шустиков все так же спокойно и негромко объяснил, что свадьбы с гостями не будет: она сказала, что у них нет таких денег и что вообще
– ...Она сказала, что хочет потихоньку и просто, – пояснил Шустиков.
А то, что он добавил вслед, было по степени откровенности совершенно в его стиле:
– Она сказала, что в жизни все бывает и что, может быть, мы скоро с ней разведемся, и ни к чему тогда вовлекать в это дело большое количество людей.
– Но зачем же разводиться так скоро? – чуть ли не выкрикнула одна из сослуживиц. Тут уже обида была не только за себя – за человека была обида, за своего как-никак.
– Я не знаю зачем, – Шустиков поморщил лоб.
– Как так не знаешь?
– Не знаю... Она сказала, что я ей не слишком нравлюсь. – Это «не слишком нравлюсь» вызвало еще большие толки. Многие почувствовали себя не только обобранными – в плане свадьбы и зрелища, – но и обиженными за Шустикова: хороший же парень, добряк, не лгун... Было тут и соучастие, столь свойственное женщинам вообще, точнее, потеря этого соучастия, – они ведь собирались пожарить, сварить, посуетиться на кухне и в комнате. Тогда же Валентина Сергеевна произнесла свою провидческую фразу: «Замуж эта женщина хочет. Хочет, чтоб штамп был, – а больше, вы уж меня извините, она ничего не хочет», – и постепенно мнение выкрепло: девка, мол, хочет прикрыть грехи, а сколько их, грехов, надо полагать, было! – потом разойдется и будет говорить вновь встречаемым в жизни людям: была, мол, замужем, но оставила его, – не могла, мол, жить с пьяницей или с шизофреником, там уж она сумеет придумать... Однако факт – это факт, он двусторонен, и потому Шустикова тоже осуждали; пеняли ему и в открытую: неопытный, мол, ты, дружок, глупенький! бабу, мол, надо поначалу раззадорить, раздразнить,
