– А не боишься, что в тот самый день, когда разорвут его, – разорвут и тебя?
Афоня засмеялся:
– Мы с ним не в один день родились.
– И не в один день умрете?
– Не в один.
Под окнами раздались гул и вой; там собралась толпа – в основном бабы, старухи и дети. «Афоня-а-а... Афоня-а-а!» – они кликали своего любимца, они звали, они не могли так долго быть без него. Две истошноголосые кликуши резали воздух протяжными стонами. «Поди к ним, поганец», – но тут же Тарас Михайлович спохватился, он тут же подыскал другие слова. Он велел поднести Афоне стопку. Афоня покачал головой:
– Не пью. Не такое время, Тарас Михайлович, чтобы пить.
Севка Серый просился переночевать у кабатчицы. Он говорил: «Денег, тетя, при мне нет. Но я отдам после – ты же меня знаешь». Кабатчица тряслась от страха, но виду не подавала. Она ответила – пей, сочтемся после. Кабатчица была лет тридцати, вся в теле, белая, как белая сметана. Мужа у нее задавило в руднике; второй муж сгорел от водки. И вот Серый стал поглядывать на нее и маслить глаза:
– Детишек уложила?
– Спят. – Она еле выговаривала слова.
– Хорошо живешь!
– Пей, милый...
– А не холодно одной ночью?
Она была старше его лет на десять, и потому смущаться должен был он – а смущалась она. Тут только он заметил, что она дрожит.
– Оставишь на ночь меня или нет?
– Нельзя мне, милый.
Они пошли на жилую половину – теперь она дрожала всем телом.
– Почему же нельзя?
– Нельзя, милый. На сеновал иди.
Он облизнул губы, он был как рыба на крючке; у дверей он попытался ее потискать. За перегородкой спали дети. Где-то в далеком углу горела маленькая свечечка.
– Слушай, кума, – зашептал Серый, – я ведь с Петухом водился, в шайке его был – мы там кой-чего пособирали, золотишко, камушки. Я тебе привезу.
Она молчала и тряслась.
– У меня там сережки имеются, глаз не оторвешь. Платиновые. Моя доля лежит...
Он загибал пальцы:
– Значит, серьга. Брошка есть. Браслетка есть. Ну и монеты золотые – много не дам, но что-то подарю.
Он еще раз спросил:
– Поладим?
– Нет...
– Чего? Я не обманщик.
– Нельзя, милый.
И тогда Серый взмолился: «Тетенька, ну чего тебе стоит. Томлюсь я, одиноко мне!» – он потянулся к ней, но она отодвинула его рукой. Севка пошел на сеновал и все пожимал плечами – чудная какая баба, дрожит всем телом, а непонятная, может, больна чем?.. Только утром он узнал, что имя его разнеслось широко, и узнал,
– Богохульник топчет икону для своего же горя.
– А батюшка наш медлит.
Севка стоял в пяти шагах от старух, заслоненный лошадью.
– В Троицкой его уже сегодня проклинать будут. А когда же мы?
– В Троицкой мужики умелые. Изловят Серого – и на дереве кончат.
Севка похолодел, потом затрясся самой мелкой дрожью. Кончить на дереве – вид казни за святотатство, взятый у старообрядцев и встречавшийся крайне редко. Серый сразу же вспомнил, как в ту ночь в суете ограбления поскользнулся он на иконе; икона валялась, он поскользнулся и в ярости дважды слепо топнул сапогом. Старухи прошли мимо. Его била дрожь. Он и думать не думал, что до такой степени боится смерти. Весь день он гнал и гнал лошадь. Он попытался добыть ружье, но не вышло: не повезло самую малость. Один казак спал в седле, другой на траве. Их было двое посреди ровного поля – Серый крался, подползал к ним, травинка не шелохнулась. Тихо было. И без луны. Но казак не спал. Когда Серый потянулся к стволу, казак вдруг ударил его в лицо – резко и сильно. Серый побежал, постанывая, а казак смеялся. «Чего ты?» – спросил тот, что спал в седле. «А тут бродяжка подполз. За хлебом к сумке тянулся. Ох и засветил я ему!»
Они прислушались к топоту уезжавшего прочь Севки Серого.
– На коне... Значит, не бродяжка. Пастух.
– Пастухи сейчас голодные.
И опять Серый гнал лошадь всю ночь, он забирался подальше в горы: он замыслил отсидеться в маленькой и жалкой шайке атамана Петуха, в которой он нет-нет и объявлялся. Навстречу Серому кинулась одна из бабенок – Нюрка, совсем молоденькая. «Женишок мой явился – гляньте!» Нюрка всплеснула руками и полезла целоваться. Она была навеселе. Она называла женишком каждого. Вся шайка была навеселе, про икону они не знали. Севка Серый сразу же стал подбивать их идти к киргизам – в степи. «Поехали на всю осень – погуляем!» – то одному, то другому Серый говорил, что доподлинно знает о степных дорогах, на которых можно разжиться. И ковры добыть можно, и золотишко, наше же, уральское, вывозное, и лошадей каких! Однако атаман был в этот раз необычный – и мягкий, и ласковый. Атаман сидел в шалаше, он усадил Севку рядом и спросил, не видел ли Серый свою мать.
– Не видел. Через болота ехал. – Серому не нравился разговор.
– Лицом ты плох.
– Я не девица.
– А все же отдохни. Не помылся. Не поспал, – очень был ласковый у атамана голос.
Серый помылся. Поспал. Лег он тут же у шалаша, взял чей-то полушубок и завернулся.
В ночь атаман отправил Серого и совсем молоденького Ваню Зубкова к пастухам – чтобы прихватили овцу-две. Серый не почуял подвоха: подумал, что атаман приучает к послушанию и дает урок. А когда вернулись, ни ребят, ни атамана не было. С добром, с лошадьми шайка снялась с места тогда же, в ночь. Зола в костре была совсем холодная. Серый и Ваня Зубков перекурили, оглядывая пустое, брошенное место. «Запросто так не бросают, – хмыкнул Ваня Зубков. – Чего-то ты ему сделал».
– Ничего не сделал.
– Наступил ты ему когда-то на ногу, Серый.
Серый скривил рот:
– Может, ты наступил – вспомни.
Под сосной они увидели еще человека, которого бросили.
– Эй, красота писаная! – крикнул Ваня Зубков.
Нюрка проснулась – ее не бросили, пьяненькую, ее попросту забыли. Голова у нее разламывалась. Нюрка долго и скучно смотрела, как смотрит сова, и не понимала, что произошло: «Чаю бы попить, а?» Днем все трое спали – и Ване Зубкову приснился вещий сон: приснилось, что конь под ним заиграл ни с того ни с сего, Ваня спрыгнул наземь и превратился в ужа и долго полз, пока не заполз в темный и чистый колодец. «Коня убьют, – растолковала Нюрка, – а потом тебя тоже убьют».
– Колодец-то был чистый...
– Это все равно. Это ничего не меняет, колодец был темный.
Они помолчали. Ваня Зубков спросил:
– Почему же про Серого во сне ничего нет?
Нюрка пожала плечами:
