– Нет, стало быть, нет.
Был им еще знак. К ночи на Севку Серого напали гулики – они нападают на человека, если ему грозит смерть, притом мучительная. Они нападают, как нападает озноб, маленькие, мохнатенькие и ласковые: их нельзя ни схватить, ни пощупать. Серый сидел возле ямы с водой и смотрел на плавающие листья. Нюрка сразу догадалась и подсела к нему: «Что, Серенький, плохо?» – а он дрожал и бил зубами. Она спросила, не лихорадка ли, хотя знала, что это гулики. Севка выговорил еле-еле: «Когда маленький был... маленький, в церковь ходил». – «Молился?» – «Каждый день». – И тут он откинулся на землю, на траву и стал мотать головой из стороны в сторону, как мотают во сне больные люди. Нюрка позвала Ваню Зубкова, и оба смотрели, что с ним делается.
Казаки уже было проехали мимо, но один из них приостановил коня: «Тимка, бабой пахнет. Ей-богу». – «Дурной. Тебе везде бабой пахнет». – «Ей-богу, чую... Молодая!» Голоса их были хорошо слышны. И тут казак наехал на яму с водой: там сохла стираная косынка Нюрки, алая. Казак зыркнул глазом, разглядев, молча прицелился и первой же пулей уложил коня Вани Зубкова. Лошадь Серого рванулась, но в нее тоже попали. Серый побежал, пригнувшись и припадая под выстрелами, – на его счастье, на пути оказался низкорослый ельник. Серый кинулся туда; на четвереньках он вынырнул на той стороне ельника и побежал под гору. Там были дубы, и ничего уже не оставалось, кроме как залезть в дупло. Ружье он бросил еще в ельнике. В дупле пахло прелью, под ногами что-то пискнуло, белка или крыса. «Убег?» – голоса послышались совсем близко: «Не убег... Вот и дупло!» – казаки были рядом. По телу Серого – от ног к спине – прокатился нервный когтистый комочек: животное загодя почуяло опасность.
– Глянь, белка, – засмеялся один из казаков, он как раз навел ружье на ствол дуба.
С коней они слезать не стали. Бахнул выстрел, свинец задел плечо, Серый негромко охнул. Дуб загудел там и здесь: свинец распарывал кору и влетал в дупло. «Мамынька, – повторял шепотом Севка Серый и при новом выстреле опять: – Мамынька... Мамынька... Мамынька». Он не смел пошевельнуться, дышал трухой и прелью и ждал пулю в грудь.
– Хватит заряды тратить, – крикнул казак постарше.
– Глянуть, что ли?
Третий сказал:
– Незачем и с седла слезать. Если он там, завтра учуем; на весь лес смердить будет. – Они лениво повернули коней и поскакали. Один из казаков сунул в сумку двух белок; пока остальные палили по дубу, он времени не терял. Серый ждал. Стихло. Кое-как он ухватился за край дупла, подтянулся, потом рухнул на траву и истошно заорал от боли. Плечо, щека, ноги были в крови, он орал, ему было все равно, слышат его или не слышат.
В обед ударили в колокол во всех четырех близких церквах; в той церкви, которую грабили, убиенного звонаря заменил Афоня. Он очень похудел, звонил он старательно, яростно. По дорогам самолично ходил поп Василий, отступнику Севке, говорил он, ни крова, ни воды, ни хлеба. Поп Василий низко кланялся на перекрестках: «Помните, люди, кроме вас, ему некуда деться». – Иногда поп Василий ходил вместе с Афоней, и они вместе кланялись людям на перекрестке.
Тарас Михайлович велел привести Афоньку; когда остались наедине, он велел Афоньке не юродствовать, он спросил – где может таиться твой дружок. «Он мне не дружок», – ответил Афонька. Тогда Тарас Михайлович повысил голос:
– Где может таиться твой дружок?
Афоня ответил:
– Раз – это у матери.
– Еще?
– Два – это, может статься, к атаману побег.
Однако ни у матери, ни в той полудохлой шайке Серого не было: Тарас Михайлович задумался. Под окнами опять гомонили старухи, они трясли клюками. «Афоня, – кричали они и звали, – Афоня- милостивец!» Афоня переминался с ноги на ногу. Он хотел уйти. Тарас Михайлович еще спросил: не объявить ли для пользы дела, что золото, которое найдут у Серого, пойдет в шапку тому, кто поймал или больше других помогал поймать отступника. Афоня был против; Афоня покачал головой, глаза у Афони стали лошадиными, печальными.
– Народ не за золото ловит его, Тарас Михайлович...
Однако всераскаявшегося из Афони не получалось. Все больше и больше бегал он от двора к двору, от поселка к поселку: «Люди! Не упустите его, прошу вас!» – Афоня был в мыле, он осунулся. Но слушали его не так охотно, потому что появились праведные люди и теперь слушали их. За Фомой из далекого и старого города Гориславля ходила большая толпа. В каждом поселке Фому кормили, и старухи загодя и задолго забегали вперед и отыскивали почище двор, где его накормят и дадут ногам отдых. Фома носил на груди медный крест величиной с ладонь. Если он проклинал, всем делалось жутко и сладко:
– Воры вы. Скоты вы. Потому и не можете отыскать богохульника.
И еще выкрикивал он:
– Как можно отыскать каплю среди капель?.. Как можно отыскать грешника среди грешных? – Мужики замирали. Иногда Фому слушали на коленях; старухи просили его: «Праведный. Слепцы мы. Укажи нам ты, где богохульник Севка». – «А я вам говорю, что он под крышей», – ответил Фома, и ранним утром толпа разворотила все сеновалы, все чердаки, обшарила дом за домом, и всем сделалось легче, когда стало ясно, что Серый скрывается, стало быть, не в их поселке.
С воспалившимися ранами, в полубредовом состоянии Севка Серый шел по лесу, шел и падал. Он ковырял пулю в плече со стоном и тихим воем. Потом он ел траву – он рвал ее пучками и ел, потом перебирался на другое место и опять ел, как это делают больные собаки. Он брел всю ночь и – при луне – наткнулся на полуобвалившуюся землянку, ту самую землянку, где их настигли казаки. Оказывается, он кружил по лесу. «Эй, кто там?» – окликнул его бабий заспанный голос, и он увидел Нюрку. С трудом поворачивая язык, он спросил:
– Чего ты здесь?
– Ничего... Бросили они меня. А Ваню убили.
– Здесь же убили?
– Ага. Зарыла его.
У Серого кружилась голова – он сел, он не хотел больше двигаться.
– А казаки?
Она рассказала – казаки, конечно, схватили ее. Бить не били. Казаки баб не бьют.
– Накормили на год вперед? – спросил он вяло.
– Еще бы. Кто им мешал. – Нюрка погладила свои плечи, скользнула руками по груди; огладилась, словно отряхнулась.
Они поели остатками казачьей еды, погрызли зайца.
– Светать скоро будет.
– Ага.
Он лег подремать, а она все горбилась над котелком, чистила. Серый влез в землянку и зарылся в солому на час-два, как-никак, а под крышей. На Нюрку напали благочестивые мысли: она всплакнула, она думала, что с утра обязательно попросит Серого больше не воровать, попросит полюбить Бога и жениться на ней, на Нюрке, а иначе как ей вернуться в поселок. «Что?» – Серый не понимал, а Нюрка уже жарко шептала ему на ухо, прилезла к нему в солому, уговаривала. Тело Серого болело, горело, особенно ноги. А Нюрка ластилась и уговаривала: «Поженимся... Женой буду... верной». Он начал стонать: оставь же ты меня в покое. Он думал, что надо бы встать и, пока свежо, уйти подальше в горы, но тут Нюрка неосторожно придавила ему плечо, и он потерял сознание. Увидев, что он недвижим, Нюрка заревела и стала его проклинать:
– Сволочуга ты серая. Будь ты проклят, и ты, и род твой, и твое потомство...
Она билась головой о низкие бревна землянки:
– ...И чтоб не спалось тебе отныне нигде! И чтоб покоя ты ночами не находил! И чтоб смерть стерегла тебя страшная! – Потом она вытерла слезы и осторожно вытащила Серого из землянки. Она подняла его, он не понимал в короткие просветы сознания, что с ним происходит, – она вела его к дороге, бережно и крепко прихватив руками, она чуть ли не на себе тащила его. Ей вновь думалось, что главное добраться до дороги
