со средневековым городом, интерес к которому не зависел от веяний моды. Пытливый ум видел здесь историю всей Сицилии, и не в последнюю очередь — напоминание о появлении ислама на острове и последующем распространении.
Семидесятилетним старикам свойственно оглядываться на свою жизнь и пытаться, пока еще есть время, исправить ошибки. Епископу Орвието, как и всем нам, было в чем раскаиваться, но в любом списке, какой он только мог составить, первая строчка неизменно отводилась Жану Жаку Трепанье.
Власть посвящать в духовный сан, передающаяся от апостолов, сопряжена с огромной ответственностью. Подумать только: положить человеку руки на голову и посвятить в священники. Епископ посвящает в сан священников, чтобы те помогали ему в приходе, и именно это делал на протяжении многих лет Орвието, за одним только исключением: Трепанье.
Трепанье показал рекомендацию пастора, который его крестил, а затем наставлял в вопросах веры, и другие письма, не такие однозначные, в особенности от преподавателей семинарии. Однако окончательно Орвието подтолкнуло переступить границы благоразумия и осторожности послание матери Трепанье.
Орвието читал его со слезами на глазах. Написанное карандашом на линованных тетрадных страницах, оно напомнило епископу его мать. Женщина поведала, что сидит за столом на кухне. Она перечислила, какие облачения сшила для своего мальчика, когда тот в детстве играл в священника. Она молила Бога о том, чтобы дожить до того дня, когда ее сын отслужит свою первую мессу.
Орвието познакомился с Трепанье в Коннектикуте, в семинарии Святых апостолов в Кромвеле. В беседе о Богородице молодой человек произвел на епископа впечатление глубиной своих чувств. Орвието показалось несправедливым, что такому человеку чинят препятствия на пути к духовному сану, и вскоре Трепанье вылетел через Рим в Палермо. Орвието изучил длинный послужной список Жана Жака, нахмурился, прочитав бумагу, в которой предупреждалось, что этот выпускник семинарии не обладает достаточной гибкостью для служения церкви, какой она стала после Второго Ватиканского собора. Среди прочих предположительно отрицательных качеств Трепанье упоминалась его истовая любовь к Богородице. Если после письма матери еще и были какие-либо сомнения, после этого от них не осталось и следа.
Три месяца спустя в своей личной часовне епископ Орвието посвятил Жана Жака Трепанье. Только его старшему викарию Сонопацци было известно о необычных обстоятельствах обряда. Новый священник собирался вылететь домой и там отслужить первую мессу.
— Я вернусь через две недели.
Молодой американец уже довольно прилично говорил по-итальянски; он готовился к работе в Италии.
— Сицилия не особо нуждается в священнослужителях, сын мой. Я хочу, чтобы вы, если позволите так выразиться, стали миссионером у себя на родине, воздавая хвалу Богородице.
Орвието все обдумал, решение не было сиюминутным. Красноречивое молчание Сонопацци указывало на то, что Трепанье лучше не затягивать с отъездом. Новопосвященный был полон рвения, так пусть лучше проявит себя за океаном.
Когда-то Америка находилась далеко, очень далеко, она казалась мечтой — скорее мифом, чем реальностью. Теперь же огромные реактивные лайнеры ежедневно садились на остров, привозя туристов со всего света, в основном японцев и американцев. Спутники связи превратили трансконтинентальные телефонные звонки в местные. Телевидение преподносило страну Трепанье в ярких красках. Преподносило оно и самого Трепанье.
Сонопацци, гений электроники, установил телевизор, принимающий сотню кабельных каналов, среди них нашелся и «Фатима сейчас!». Название говорило само за себя: Трепанье проповедовал любовь к Богоматери. Орвието остался доволен. Его протеже занял свою нишу. Епископ написал ему поздравительное письмо. Долгие годы это письмо всплывало всякий раз, когда враги Трепанье ставили под сомнение его духовный сан. Орвието пришел запрос из Рима с просьбой дать разъяснения. Трепанье превратился в пугало глобального масштаба. Его нападки на тех, кого он пренебрежительно называл «ватиканскими бюрократами», становились все яростнее. Орвието засомневался в том, что его отставку примут. Ее можно было бы воспринимать как награду, а Трепанье навлек на него черные тучи.
Лишь глубокая любовь к Богоматери спасала епископа от отчаяния. Из окон своей резиденции он окинул взглядом панораму Чефалу — напоминания о минувших столетиях, которым неумолимое течение времени даровало какую-никакую, но вечность. Чуть дальше начиналась береговая линия, застроенная туристическими комплексами. Непристойное показное неоязычество, сдобренное обилием бронзовой от загара человеческой плоти. Дойдя до конца декады четок, Орвието добавил молитву, предложенную Богоматерью в Фатиме: «О, Иисусе, помилуй нас. Спаси от геенны огненной; прими все души на небеса, особенно души тех, кто в особой нужде».
II
Хизер никому ничего не говорила
Хизер Адамс следила за новостями и никому ничего не говорила. Правильно ли она поступила, передав Винсенту Трэгеру то, что ей доверил Брендан Кроу? Хизер верила Трэгеру, хотя и не знала почему. Как правило, самое важное не поддается объяснению. Известие о том, что Трэгер работал в ЦРУ вместе с покойным мужем Зельды, Хизер восприняла чуть ли не как оправдание. Поведение Трэгера после обнаружения тела отца Кроу было теперь вполне объяснимо, и когда Хизер, застав агента у себя дома, накормила его ужином, стало ясно, что он считает себя охотником, а не добычей. Трэгер покинул «Эмпедокл», бросившись в погоню за тем, кто убил Брендана Кроу.
И он его упустил. После чего тот, судя по всему, нашел Трэгера, который сам превратился в добычу. А к тому времени, как Трэгер приехал искать убежища у Хизер, за ним уже охотилась и полиция. Хизер полагала, что власти, узнав о прошлом Трэгера, осознают ошибку, а тот благодаря своим связям выследит преступника.
Она сидела на кухне, читая статью о Трэгере. Он был представлен обезумевшим фанатиком, который сначала приставал к отцу Кроу в Риме, а затем проследовал за ним в Нью-Гемпшир, в комплекс «Эмпедокл», где и убил. По-видимому, мифическую одержимость сочли удовлетворительным мотивом.
Хизер отложила газету. Она ненавидела газеты. Она ненавидела все то, что называлось новостями. Временами ей казалось, что она ненавидит весь современный мир. Не людей, разумеется, но поверхностное суждение об их жизни. «Суета сует: все есть суета» — лишь несколько строк книги «О подражании Христу»[88] связывали Хизер с по-настоящему настоящим миром.
Приехала Зельда со своим мужем, который готовился приступить к новой работе.
— Знаете, вы можете взять супругу к себе в штат, — сказала Хизер Фаусту.
Зельда откликнулась с восторгом, Габриэль лишь кивнул и почесал бороду:
— Посмотрим.
На самом деле в некоторых вопросах, касаемых «Приюта грешников», Зельда понимала лучше Габриэля Фауста. Разумеется, не в том, что относилось к искусству, здесь он был эксперт, а в духовных задачах нового фонда. Фауст обсуждал их так, словно учил иностранный язык. Когда речь зашла о Фатиме, он встрепенулся.
— Я там никогда не был.
— Вам надо обязательно туда съездить, — заметила Хизер.
Габриэль посмотрел на девушку. Было видно, что мысль эта пришлась ему по душе. Зельде она понравилась еще больше. Молодожены расстались с Хизер, строя планы о путешествии.
Лора наложила вето на предложение мистера Ханнана выделить Фаустам свой личный самолет.
— Налоговая служба съест тебя с потрохами, — покачала она головой.
— Фауст работает у меня.
— Он возглавляет «Приют грешников».
