им хотелось на всех прочих. Мы с Блейном стояли одни, за две сотни ярдов от суматохи. Дорога была совершенно суха, лишь редкие расплавленные от жара проплешины. Солнце на канатах и снастях. Бесноватые чайки над водой.
Я перевела взгляд на Блейна, на его шерстяной сюртук и галстук-бабочку. Он казался смешным и печальным осколком далекого прошлого, низкая челка хлестала его по глазам.
— Скажи мне, что это сон, — попросил он.
В тот миг, когда он повернулся, чтобы осмотреть переднюю часть нашей машины, помню, я тогда подумала, что мы этого не переживем. Не саму аварию и не гибель девушки, которая уже явно была мертва, превратилась в окровавленную груду рук и ног на обочине, или мужчины, который налетел на руль, почти наверняка пробивший ему грудь, и оказался вмят в приборную панель. Нет, мы не переживем другого — того, как Блейн обошел «понтиак», чтобы оценить причиненный машине ущерб: разбитую фару, вмятину на крыле, прожитые вместе годы, — что-то сломалось, а позади уже слышались сирены спешащих на помощь служб, и Блейн издал короткий стон отчаяния, и я поняла, что он оплакивает изуродованную машину, наши непроданные холсты и все то, что очень скоро произойдет с нами обоими, и тогда я сказала: давай, поехали отсюда, быстрее, садись в машину, Блейн, ну же, шевелись.
В семьдесят третьем мы с Блейном променяли привычную жизнь в Гринвич-Виллидж на совершенно другую, коротали дни и ночи в лачуге, затерянной в верхней части штата Нью-Йорк. Уже почти год мы не принимали никакой наркоты и несколько месяцев даже не пили спиртного, не считая того вечера накануне аварии. Дали себе расслабиться на одну только ночь. Тем утром отоспались в отеле «Челси» и теперь возвращались домой, чтобы по-стариковски усесться на крылечке и качаться в кресле, наблюдая, как из наших тел медленно испаряется яд.
На дорогу домой ничего нам не осталось, кроме молчания. Мы съехали с шоссе Рузвельта, повернули на север, перебрались в Бронкс по мосту Виллис-авеню, вырулили на трассу, потом свернули на двухколейку, огибавшую озеро, а затем — и на проселочную дорогу, ведшую к дому. Наша хижина находилась в полутора часах езды от города. Она стояла посреди небольшой рощицы, на берегу другого озера, поменьше. И не озера даже, а пруда. Дикие кувшинки, камыши-тростинки. Домик из красного кедра был выстроен пятьдесят лет тому назад, в двадцатые годы. Никакого электричества. Вода из колодца. Печка на дровах, нужник — шаткая будка во дворе, душ под баком с дождевой водой, сарайчик, который мы приспособили под гараж. Заросли малины вымахали под окнами, угрожая скрыть их совсем. Утром, поднимая оконную створку, можно было заслушаться птичьим щебетом. Камыши громко шептались, стоило подуть ветру.
Как раз в подобном местечке легко научиться забывать о том, что совсем недавно на наших глазах в автокатастрофе погибла девушка, — а может, и мужчина вместе с ней, оставалось только гадать.
Когда заглушили мотор, уже начинало вечереть. Солнце зацепилось за верхушки деревьев. Оглянувшись, мы увидели, как зимородок колотит пойманную рыбу о доски причала. Замерев, смотрели, как птица лакомится добычей, а потом зигзагом летит прочь, — нечасто увидишь нечто столь же прекрасное. Выйдя из машины, я пошла по мосткам. Блейн вытащил картины с заднего сиденья, прислонил их к стене сарая, потянул в стороны деревянные двери импровизированного гаража. Поставив «понтиак» внутрь, он запер гараж на висячий замок и, вооружившись метлой, принялся заметать следы шин. Управившись наполовину, поднял глаза на меня и помахал рукой, одновременно словно пожимая плечами, после чего вернулся к своему занятию. Через считанные минуты уже ничто не говорило о том, что мы вообще покидали свое убежище.
Ночь выдалась прохладной. Даже цикады и те притихли.
Блейн уселся на причале рядом со мной, сбросил ботинки, покачал ногами над водой, сунул руки в карманы отутюженных брюк. Выжженные тени глаз. С прошлой ночи у него еще оставалось три четверти пакетика кокаина. Долларов на сорок-пятьдесят. Открыв его, он погрузил в порошок кончик длинного, узкого ключа от висячего замка на сарае, подцепил немного коки. Сложив ладонь под ключом ковшиком, поднес кокаин к моему носу, но я покачала головой: нет.
— Тут всего ничего, — настаивал он. — Давай, сними напряжение.
Первая доза с прошлой ночи; то, что прежде мы называли нашим «лекарством», «помощником», «скипидаром» — в честь жидкости, очищавшей наши кисти. Она ударила меня наотмашь, прожгла носоглотку до самого горла. Словно шаг в холодную снежную кашу. Блейн зарылся в пакетик поглубже и добыл три приличные порции для себя самого, запрокинул голову, пошевелил плечами, испустил долгий вздох и обнял меня одной рукой. Я почти ощущала исходящий от моей одежды запах аварии, словно это я сама только что покорежила решетку радиатора и теперь верчусь на шоссе вместе с машиной, готовясь врезаться в ограждение.
— Детка, мы с тобой ни в чем не виноваты, — объявил Блейн.
— Она была совсем юная.
— Мы тут ни при чем, милая, слышишь меня?
— Ты видел, как она там лежала?
— Говорю же, — повернулся ко мне Блейн, — этот идиот ударил по тормозам. Видала его? То есть, сама знаешь, у него даже огни не работали. Я ничего не мог поделать. То есть, черт, а что мне оставалось? Он вел эту тачку как идиот.
— У нее были такие белые ноги. Ступни.
— У неудачников своя компания, детка, у меня — своя.
— Господи, Блейн, там повсюду была кровь.
— Постарайся это забыть.
— А она просто лежала там.
— Ты ни черта не видела, ничегошеньки. Слышишь меня? Мы ничего не видели.
— Мы ехали в «понтиаке» двадцать седьмого года выпуска. Думаешь, нас никто не заметил?
— Мы ни в чем не виноваты, — повторил Блейн. — Просто забудь. Что мы могли сделать? Он втопил чертовы тормоза. Говорю же, он вел свой драндулет так, словно это, блин, лодка.
— Как считаешь, он тоже погиб? Тот водитель? Думаешь, он умер?
— Ты лучше нюхни, милая.
— Что?
— Ты должна забыть, что это случилось, ничего не было, никакой чертовой аварии.
Он запихал маленький пластиковый пакетик во внутренний карман сюртука и сунул пальцы под плечи жилета. Мы оба щеголяли в старомодных костюмах, это было частью нашего прикола с «возвратом» в двадцатые годы. Теперь это казалось смехотворным. Актеры массовки в заштатном театре. Кроме нас были еще двое нью-йоркских художников, Бретт и Делани, которые «вернулись» в сороковые, воспроизводили образ жизни и наряды, и это помогло им прорваться, прославиться, они даже попали в раздел светской хроники «Нью-Йорк таймс».
Мы с Блейном зашли еще дальше: уехали прочь из города, оставив себе шикарную машину — наша единственная уступка прогрессу, — и вели жизнь без электричества, читали книги чужой эпохи, стилизовали картины под старину и прятались от всех, себя считали затворниками и смельчаками, учеными-исследователями. В глубине души мы знали, что не оригинальны. Прошлой ночью в клубе «Максес» — расфуфыренные и гордые собой — мы не смогли миновать вышибал, которые не вспомнили нас с Блейном и не пропустили в VIP-зону. Не скрывая злорадной ухмылки, официантка задернула дверь портьерой. Как назло, никого из старых друзей рядом не оказалось. Мы развернулись и направились к барной стойке, неся с собою картины. Блейн купил пакетик коки у бармена, который стал единственным, кто похвалил наши работы. Перегнувшись через стойку, уставился на холсты и смотрел секунд десять, не более. Ого, сказал он. Ого. Готовь шестьдесят баксов, мужик. Ого. Если захочешь прикупить немного «панамской красной», мужик, ты только скажи. Найдется. «Чиба-чиба» тоже есть. Ого. Ты только свистни. Ого.
— Избавься от кокаина, — сказала я Блейну. — Просто брось в воду.
— Потом, детка.
— Выброси его, прошу тебя.
— Позже, милая, хорошо? Он мне еще нужен. То есть, этот парень, да ладно! Он не умел водить. То
