пять долларов за прическу. Я оставляла пятнадцать сверху и шла по улице, обливаясь слезами. Я еще вернусь к своим картинам! Ни минуты в этом не сомневалась. Дайте мне только еще один день. Еще один час.
Чем меньше мы работали, тем больше веса обретали в собственных глазах. Я осваивала жанр абстрактных городских пейзажей. Стайка коллекционеров уже вертелась поблизости, оставалось только найти в себе силы закончить. Но вместо двери собственной студии я распахивала дверь, ведущую с залитой солнцем Юнион-сквер в комфортную полутьму «Максес». Меня знали все вышибалы. На мой столик сразу ставили два коктейля: «манхэттен» я привычно запивала «белым русским». Минута-другая, — и я уже в полете. Брожу по клубу, болтаю, флиртую, хохочу. Рок-звезды в VIP-зоне, художники у сцены. Мужчины в дамской комнате. Женщины — в мужской: курят, сплетничают, целуются, трахаются. Вокруг мелькают подносы с угощением: печенье на конопляном масле. Мужчины втягивают в носы длинные кокаиновые дорожки, пробегая по ним трубочками от авторучек. Время в «Максес» всегда текло невпопад. Войдя туда, люди тут же разворачивали наручные часы циферблатом вниз. Время пообедать могло наступить и сутки спустя. Порой пролетало три дня, прежде чем я выбиралась наконец наружу. Солнце било по глазам, когда я делала первый шаг с перекрестка Южной Парк-авеню и Семнадцатой улицы. Порой со мной был Блейн, чаще его не было, а время от времени, должна признаться, я сама не знала наверняка.
Вечеринки следовали друг за другом, как вагоны бесконечного товарного поезда. Двери нашего дилера, Билли Ли, всегда были распахнуты для друзей, он жил в самой гуще Виллидж. Он был высоким, тощим, красивым парнем. У него имелся набор для игры в кости, и мы доставали его, когда хотели новизны в сексе. Даже шутка ходила: люди к Билли заходят и уходят, но хороший приход обеспечен всем. Его квартира была буквально завалена стопками краденых рецептурных бланков, в трех копиях, на каждом уникальный номер, выданный в БКОНС.[80] Билли таскал их у врачей, практикующих в Верхнем Ист-Сайде; заглядывал в офисы первых этажей на Парк и Мэдисон-авеню, ногой проталкивал кондиционер внутрь и влезал в открытые окна. Рецепты выписывал знакомый доктор из Нижнего Ист-Сайда. Билли глотал по двадцать колес в день. Он говорил, бывало, что, судя по ощущениям, его сердце колотится во рту, обернувшись вокруг языка. В официантках, работавших в «Максес», Билли души не чаял. Устоять перед его чарами удалось разве что блондинке по имени Дебби.[81] Иногда я сама восполняла этот пробел, и Билли зачитывал мне на ушко целые куски из «Поминок по Финнегану».
На нашу с Блейном квартиру пару раз жаловались из-за громкой музыки, был один арест за хранение, но в итоге именно полицейский рейд встряхнул нас по-настоящему. Выбитая ногой дверь. Копы, наводнившие комнаты.
Блейн и я шарахались по городу, рассчитывая чем-то подогреться. Наркоты не было ни у кого из знакомых. В кои-то веки «Максес» закрыт на ночь. Гомосексуалисты с холодным немигающим взором не захотели впустить нас в свои клубы на Двенадцатой Литтл-Вест. Над Манхэттеном сгущалась мгла смога. На Хьюстон-стрит нам все-таки повезло купить пакетик коки, но в нем оказалась пищевая сода. Мы все равно набили ею ноздри на случай, если там залежалась хоть пара крупиц кокаина. На улицах нам попадались только конченые алкоголики, а когда мы доплелись до Бауэри, трое филиппинских мальчишек с ножами, в расписных кожаных куртках, прижали нас к ставням продуктовой лавки и обчистили.
Утро застало нас на пороге одной из аптек на Ист-Сайде. Посмотри только, что мы сотворили с собой, сказал Блейн. Перед его рубашки, забрызганный кровью. Мне никак не удавалось унять пульсацию в глазу. Я лежала там, и влага с тротуара медленно проникала в мои кости. Не было сил даже расплакаться.
Какой-то проходивший мимо латинос, ранняя пташка, бросил к нашим ногам четвертак.
Один из тех моментов, которые, я знала, остаются с тобою на всю оставшуюся жизнь. Наступает миг, когда, устав от поражений, принимаешь решение прекратить жалеть себя, хотя бы постараться что-то изменить, предпринять новую попытку, схватиться за последний шанс. Мы продали свой лофт в Сохо и специально купили избушку почти у границы штата, чтобы возвращение в «Максес» казалось долгой прогулкой.
Блейн планировал провести год, или два, или больше в каком-нибудь захолустье. Никакого внешнего раздражения. Возврат к радикальной невинности. И снова писать. Натягивать холсты. Стараться нащупать свое оригинальное видение. Взгляды хиппи тут ни при чем. Мы оба люто ненавидели хиппи, их цветочки, их стишки, саму их суть. Мы были как никто далеки от всего этого. Мы находились на переднем краю, на режущей кромке, мы определяли ход дальнейшего развития. Мы разработали идею жизни в двадцатые годы, в чистое время Скотта и Зельды.[84] Купили антикварный автомобиль, сменили всю начинку, перетянули сиденья, отполировали приборную панель. Я сделала прическу в стиле «флаппер».[85] Мы закупили провиант: яйца, муку, молоко, сахар, соль, мед, орегано, чили и связки вяленого мяса, которые подвесили под потолком. Вымели всю паутину и наполнили шкафы крупами, вареньями и пастилой — мы верили, что сможем очиститься до такой степени. Блейн решил, что настало время вернуться к холсту, писать маслом в стиле Томаса Бентона или Джона Стюарта Карри. Ему хотелось погрузиться в простоту старых полотен, в регионализм.[86] Его уже воротило от коллег, с которыми он учился в Корнелле, от всех этих Смитсонов,[87] Тёрли и Матта-Кларков.[88] Они уже сделали все, на что способны, говорил Блейн, им больше некуда двигаться. Их спиральные пристани, разрубленные надвое дома и украденные с улиц мусорные баки окончательно сделались passe.[89]
Да и я сама — я решила, что моим работам недостает сердцебиения деревьев, колыхания трав, горстки земли. Посчитала, что смогу, наверное, запечатлеть воду каким-то новым, потрясающим способом.
Независимо друг от друга мы писали новые пейзажи — наш пруд, зимородка, покой и тишину, качавшуюся в гамаке деревьев луну, алые штрихи птичьих перьев в листве. Мы слезли с наркоты. Мы занимались любовью. Все шло хорошо, просто превосходно — до самой поездки назад, в Манхэттен.
В комнате распустился голубоватый рассвет. Блейн лежал, словно выброшенный на берег кит, прямо поперек кровати. Невозможно добудиться. Скрипит зубами во сне. Блейн словно исхудал немного, скулы чересчур выдаются на лице, но некрасивым его не назвать: временами он по-прежнему напоминает мне игрока в поло.
Оставив его в кровати, я вышла на крыльцо. Солнце только готовилось показаться, но тепло уже отчасти высушило траву, намокшую под ночным дождем. По поверхности пруда легкой зыбью бежал ветерок. До меня едва слышно долетал гул шоссе в нескольких милях от нас, глухой стрекот автомобилей.
Через все небо исчезающей кокаиновой дорожкой протянулся одинокий след реактивного самолета.
Голова раскалывается, в горле сухо. Не сразу удалось сообразить, что два последних дня — наше путешествие в Манхэттен, унижение в «Максес», авария, ночной секс — случились на самом деле. В нашу тихую жизнь вновь вторгся прежний грохот.
Я повернулась к сараю, в котором Блейн спрятал вчера «понтиак». Мы совсем забыли про картины. Оставили мокнуть под дождем. Даже не подумали чем-то прикрыть их. Загубленные, они так и стояли у стены сарая, рядом со старыми колесами от телеги. Склонившись к ним, я бегло осмотрела руины. Целый год работы. Вода и краска, кровоточа, свободно стекали в траву. Рамы скоро потрескаются и выгнутся. Умопомрачительная ирония. Все труды напрасны. Тщательная грунтовка холстов. Выщипывание кистей. Месяцы и месяцы напряженной работы.
Стоит легонько подтолкнуть фургон — и смотри теперь, как жизнь утекает сквозь пальцы.
Я предоставила Блейна самому себе, ничего не стала говорить, провела весь день, избегая его.
