побоялись навсегда опозорить свои имена. И задыхаясь от жары и крутого подъема, глотая по дороге валидол, поплелись на гору, на почту, чтобы дать телеграмму с осуждением своего коллеги».
Правда, если руководствоваться логикой И. Сермана, можно было бы и в данном случае сказать, что «Пастернак, написавший «1905» и «Лейтенанта Шмидта», конечно же, был ренегатом и поэтому его хвалил растленный Запад и ругал В. Шкловский».
Но, откровенно говоря, за всеми публицистическими ухищрениями И. Сермана и его единомышленников сквозит одна основополагающая идея: во что бы то ни стало оправдать некую, до сих пор дорогую их сердцу идеологию. Они, к примеру, прекрасно осознают, что у антикоммунизма, как и у антифашизма, нет никакой идеологии и что это лишь нормальная нравственная реакция на идеологию человеконенавистнического толка. И все же с упорством, достойным, как говорится, гораздо лучшего применения, стараются заклишировать в умах доверчивых читателей знак равенства между коммунизмом и его принципиальными противниками, пытаясь таким образом нейтрализовать их усилия в разоблачении звериной сущности этого разрушительного учения.
И снова в ход пускаются школярские доводы вроде сермановских: «Томас Манн сказал», «Жан-Поль Сартр писал», «Бернард Шоу указывал». Словно все это — истины в последней инстанции, никакому обсуждению не подлежащие. При всем нашем уважении к литературным заслугам перечисленных выше корифеев, мы все же не должны забывать, что наряду с публикацией замечательных произведений все они еще и обнародовали письменно и устно массу политических заявлений, зачастую — просто глупостей. Для примера вспомним хотя бы заявление Шоу о голоде на Украине.
Декларируя терпимость к «идеологии, какой бы она ни была», люди наподобие И. Сермана проявляют в лучших традициях советской пропаганды крайнюю нетерпимость к Пушкину, Гоголю, Достоевскому, Пастернаку, Солженицыну и другим инакомыслящим, обнажая тем самым перед читателем свою подлинную сущность.
Театр для слепоглухонемых
Кто-то недавно остроумно заметил: «Ослабление международной напряженности — на Запад едет Евтушенко. Усиление международной напряженности — на Запад снова едет Евтушенко». Эта острота как нельзя более емко определяет суть советской культурной политики за рубежом.
Самое поразительное в том, что, ни на йоту не изменив за шестьдесят с лишним лет своей достаточно примитивной тактики и стратегии, она — эта политика — остается в высшей степени эффективной. Для того, чтобы убедиться в этом, достаточно бросить ретроспективный взгляд на недавнюю советскую историю.
Двадцатые годы. Не успели зарасти травой братские могилы расстрелянных большевиками кронштадтских матросов, этой, по выражению Григория Зиновьева, красы и гордости русской революции, а Ленин уже объявляет так называемую новую экономическую политику, и десятки самых именитых идеологических вояжеров от советской культуры разлетаются по городам и весям Запада с оливковой ветвью в зубах и с пропагандистскими сочинениями в кармане. В интеллектуальных салонах и снобистских аудиториях Берлина, Парижа, Лондона и Нью-Йорка они рассказывают зачарованной публике сказки о неслыханной либерализации режима, безбрежной свободе культуры в стране, расцвете творчества и социалистическом гуманизме. В результате политический, экономический и моральный авторитет СССР на Западе растет не по дням, а по часам: дипломатические признания следуют одно за другим, капиталисты наперебой предлагают кредиты, интеллектуальные и политические визитеры засыпают советские консульства просьбами о визах, а после посещения «страны будущего» заполняют своими восторженными одами столбцы самых престижных изданий у себя на родине.
В это же время большевики хладнокровно добивают Закавказье и Среднюю Азию, топят в крови восстание тамбовских крестьян, вымаривают голодом Кубань и Поволжье, провоцируют беспорядки в Болгарии и Германии, разбрасывают сети шпионажа и дезинформации в Европе и обеих Америках.
Но ради успеха «великого эксперимента» прогрессивная элита Запада готова закрыть глаза и уши для любой негативной информации из страны ее социальных грез. В этом ей помогают ее непогрешимые кумиры: Герберт Уэллс, Бернард Шоу, Ромен Роллан и прочие не менее именитые сирены мирового прогресса.
Все они умерли в своих постелях, окруженные почетом и уважением современников, с горделивым сознанием выполненного долга перед страждущим человечеством.
Хуже пришлось советским участникам этого пропагандистского спектакля. Сыграв свою роль, все они — Есенин, Маяковский, Мейерхольд, Пильняк, Третьяков, Воронский и многие, многие другие — были вскоре доведены до самоубийства или закончили жизнь в пыточных подвалах того самого учреждения, которое оплачивало их зарубежные путешествия.
Еще хуже пришлось тем политическим эмигрантам, которые приняли басни о перерождении большевистской диктатуры в некую разновидность национального самодержавия и, наскоро заработав на просоветской пропаганде в своих рядах солидный, по их мнению, политический капитал, бросились на родину делить власть с кремлевскими заправилами. Все они бесследно исчезли в безднах ГУЛага или Лубянки. Ценой изощренного лакейства спаслись единицы, вроде графа Алексея Толстого: несмотря на свой нигилизм, большевики оказались еще и поразительными снобами.
Тридцатые годы. Только-только завершились кровавая коллективизация крестьянства и искусственный голод на Украине, унесшие миллионы и миллионы ни в чем не повинных жертв; по стране прокатилась волна политических процессов и чисток; цензура в области культуры сделалась тотальной, а новые апологеты «советского рая» уже поспешили на «загнивающий Запад» с сенсационными сообщениями о торжествующей в Советском Союзе демократии, «счастливой жизни трудящихся» и преимуществах социалистического реализма.
И снова западные аудитории цепенели от восторга и восхищения, умиляясь упитанностью и франтоватостью «полпредов культуры» из Страны Советов.
И снова на помощь им спешили лучшие из лучших столпов прогрессивной культуры капиталистического мира: Томас Манн, Бертольд Брехт, Лион Фейхтвангер со сворой других, рангом поменьше.
И снова все кончилось тем же: одним (среди них назовем хотя бы Михаила Кольцова, Исаака Бабеля, Владимира Киршона) — смерть в ГУЛаге или пуля в затылок, а другим (из тех, кого я назвал выше) — прижизненная слава, солидный счет в банке и посмертные почести.
Сороковые годы. В эйфории совместной победы над фашизмом культурное братание превратилось в разновидность эпидемии. Французские мыслители в верноподданническом экстазе договорились до того, что провозгласили лозунг: «Если ты не сталинист, ты не интеллектуал». Дальше, как говорится, было некуда.
Перед очередным поколением советских дезинформаторов от культуры вроде Константина Симонова, Ильи Эренбурга, Александра Фадеева, как по щучьему велению открывались двери любых салонов, кабинетов, респектабельных домов. Пропагандистские байки недавних «братьев по оружию» принимались как истины в последней инстанции, а смельчаки, пытавшиеся в них сомневаться, предавались всеобщей анафеме.
Не осталась в стороне от этого заманчивого поветрия и наша эмиграция. Советским патриотизмом заразились знатнейшие русские фамилии: Волконские, Кривошеины, Татищевы и иже с ними. Бердяев вывесил над своим домом красный флаг. Наиболее стосковавшиеся по русским березкам и славе имперских знамен встали в очередь за советскими паспортами. Сам Молотов вместе с послом во Франции Богомоловым благословлял простаков в их патриотический путь. Брали их прямо по прибытии в Москву на Белорусском вокзале. Впоследствии о большинстве из них никто ничего не слышал.