удивление узнаваемым. Эта тема требует особого разговора, и я в свой черед еще вернусь к ней.
На этот раз мне хотелось бы поделиться впечатлениями о своих американских встречах с соотечественниками.
Честно говоря, я готовился к этим встречам с некоторой опаской. Почти четырнадцать лет эмиграции многому научили меня. Времена первой эйфории, вызванной головокружительным опьянением свободой, праздничного взаимопонимания выплывших на вольный простор бывших советских колодников и всеобщего эмигрантского братания, давно прошли. Чем-то встретит меня сегодня безотказно отзывчивая когда-то русскоязычная аудитория, что за сюрпризы готовит мне и какие за эти годы духовные или психологические метаморфозы с ней произошли? Тем более что буквально передо мной по тем же дорогам уже пронеслись шумной ватагой именитые гости из Советского Союза на все вкусы и пристрастия: Окуджава и Кобзон, Евтушенко и Чухонцев, Товстоногов и Зыкина с полудюжиной других рангом ниже и талантом пожиже, — всех, по правде говоря, и не перечислишь. Судите сами: как тут привычному эмигрантскому гостю выдержать конкуренцию с натиском такой плотности и охвата? Ведь, как известно, в своем отечестве пророка нет, а эмиграция — это тоже своего рода отдельное отечество.
Уже первые контакты в Бостоне настораживали. От почти слепого в прошлом доверия друг к другу не осталось и следа. Чуть не каждый собеседник начинал с априорного несогласия, используя любую мою оговорку для спора или полемики. Все это сулило мне мало приятного. Так что, идя на свое выступление в местный культурный центр новой эмиграции, я приготовился к довольно сложной словесной баталии.
Баталия, конечно же, произошла, но, к моему удивлению, совсем не того содержания, какого я ожидал. Оказалось, что воинственность моих первых собеседников была продиктована не возникшим вдруг ностальгическим комплексом вины перед оставленным отечеством, а желанием вести разговор по- настоящему, всерьез, без скидок на положение или авторитет гостя.
Разумеется, от сугубо литературных тем мы быстро и незаметно для себя перешли к проблемам современной России, ее прошлого и будущего, ее исторической судьбы и происходящих в ней в наши дни процессов. Уж таковы участь и положение этой страны в современном мире, что, о чем бы в связи с ней вы ни заговорили, о сельском хозяйстве или цветах, вам все равно придется перейти к вечным или, как у нас на родине говорят, проклятым вопросам мирового бытия.
Аудитория не просто спрашивала, — аудитория высказывалась, выражая свою собственную позицию по отношению к происходящим событиям. Это был поединок на равных, где стороны не столько стремятся к победе друг над другом, сколько сообща ищут ответы на волнующие их вопросы. Мы как бы сдавали друг другу экзамен на духовную, политическую и гражданскую зрелость. И, надо сказать, мои слушатели в целом оказались на этом экзамене выше всяких оценок.
И хотя не обошлось без выпадов (да и какая это была бы русскоязычная аудитория, если бы обошлась без этого!), но в конечном счете мы, при минимальных отклонениях в ту или другую сторону, пришли к одним и тем же выводам. Коротко я сформулировал бы эти выводы следующим образом:
1. Широко разрекламированная советскими властями политика так называемой гласности рассчитана прежде всего на внеиіний мир и не влечет за собой каких-либо фундаментальных изменений в структуре тоталитарного общества. Скорее наоборот — лишь укрепляет режим, делает его более эффективным и опасным.
2. Деятели культуры, гастролирующие теперь по странам Запада, при всей их возможной личной порядочности, включены в глобальную акцию по дезинформации мирового общественного мнения, задействованную сегодня на всех уровнях западного общества.
3. Тем не менее мы должны всячески использовать возникающие контакты для распространения нашей собственной информации и наших идей внутри советского общества.
Слов нет, мы говорили в тот вечер и о многом другом: о перспективах культуры внутри страны и в эмиграции, о «Континенте» и других русских зарубежных изданиях, о нашей эмигрантской жизни вообще. И меня при этом приятно удивляла заинтересованная осведомленность слушателей в тех проблемах, которые так или иначе нами затрагивались. Казалось бы, что теперь большинству из присутствующих оставленная ими и оказавшаяся для них мачехой родина? Что им, уже пустившим прочные корни в новой для себя почве изгнанникам, ее язык, ее культура, ее поражения и победы? Как говорится, что он Гекубе, что ему Гекуба?
Но, видно, можно географически передвинуться в пространстве, но невозможно избыть из себя память о доме, в котором мы родились, каким бы безрадостным ни казался нам отсюда этот дом. Прожитой судьбы, судя по всему, уже не избудешь, с этим нам теперь жить, с этим и умирать. Она — эта часть нашей жизни — будет жить в нас до конца дней, заставляя память возвращаться к ней снова и снова. Оттого, наверное, и одарила нас эта встреча таким взыскующим, но зато и таким поистине праздничным взаимопониманием.
Перипетии эпохи великого реабилитанса, общественные бури вокруг Театра на Таганке, ситуация в «Новом мире» Твардовского — все это волновало мою аудиторию, будто происходило буквально вчера.
Я словно вновь окунулся в пусть иллюзорную, но освежающую атмосферу эпохи наших несбывшихся надежд и несостоявшихся чаяний.
«Значит, — заряжался я их взволнованностью, — мы еще живы, не сломлены ни чужбиной, ни повседневными заботами, ни духовным забвением!».
Разговор продолжался и после официальной встречи, Уже на квартире друзей, где я остановился, и затянулся далеко за полночь.
Старый московский друг и один из первых моих литературных учителей наседал на меня со своими монологическими возражениями; добрый приятель нас обоих — крупный ученый-энергетик с мудрой снисходительностью старался примирить наши точки зрения, а заботливые хозяева светились в нашу сторону гостеприимным радушием.
Господи, дай нам сохранить в себе до конца этот наивный пыл вчерашних ниспровергателей!
Затем были Чикаго, Нью-Йорк, Филадельфия и Сан-Франциско, и повсюду, с некоторыми вариациями, повторялось то же самое — шестая великая держава Эмиграция продолжала жить, волноваться, чутко пульсировать одной-единственной болью, которую я определил бы словами американского классика Томаса Вульфа: «Взгляни на дом свой, ангел!».
Между выступлениями в Филадельфии и Сан-Франциско у меня оказалось четыре свободных дня. И тут, неожиданно для самого себя, я решился на довольно рискованную авантюру: проехать от Нью-Йорка до Тихого океана на рейсовом автобусе. Поездка и впрямь оказалась крайне для меня утомительной, но в конечном счете я не пожалел о ней.
По дороге я с удивлением для себя открыл, что Америка — страна малозаселенная. На глазах рушились во мне застарелые стереотипы, в согласии с которыми Новый Свет — это почти беспрерывное скопище небоскребов и промышленных комплексов, где вольному простору и природе давно уже не осталось места.
Мимо окон текла, проносилась страна. Десятки и десятки километров тянулись леса без единого жилого островка или полевой прогалины. И это в наиболее заселенной — восточной — части США!
Изредка, словно мираж, фата-моргана, над зеленым морем возникал у самого горизонта многоступенчатый силуэт городской застройки — и тут же таял, растворялся за первым же поворотом дороги.
По сравнению с подобной лесной глухоманью европейская часть России выглядит сегодня индустриальным и урбанистическим царством.
Первая ночь смыкается вокруг машины, так и не скрасив окружающий пейзаж жилым огоньком или сквозным просветом, а наутро, едва приходишь в себя, везде, насколько хватает глаз, уже плывет бескрайняя степь и если бы не английский говор за спиной, можно подумать, что я нахожусь в дороге где- то на Кубани, — до того пронзительно узнаваемым выглядит все вокруг: зеленя с резкими островками мохнатых рощиц то тут, то там, безводными распадками и даже колодцами, которые у нас называют «журавлями». Вот уж воистину: не дай мне Бог сойти с ума!
Словно задавшись целью окончательно околдовать меня этой похожестью, заоконный пейзаж вскоре оборачивается передо мной предгорьями Северного Кавказа где-нибудь в районе Ставрополя или Невинномысской: овечьи стада на безлесых склонах, линии электропередачи над волнообразной линией горизонта, ленточки одноколеек, время от времени перерезающие наш путь. Мирная провинция Среднего