Запада, родина американской классики!
Магия узнаваемости не оставляет меня и в легендарной теперь Неваде — колыбели атомных полигонов. Здесь многое напоминает среднеазиатский Прикаспий. Те же выжженные солнцем взгорья вдалеке от дороги, та же колючая поросль поверх песчаной пустыни, то же известково-белесое небо над ними. Так и чудится, что вот-вот за ближайшим изгибом асфальтового шоссе распахнется перед глазами сверкающая под раскаленным солнцем обманчивая гладь Каспийского моря.
Пожалуй, единственный по-американски неповторимой частью пути оказались для меня ущелья Большого каньона, хорошо знакомого в России по многочисленным вестернам и кинобоевикам Голливуда. Зрелище действительно в высшей степени впечатляющее.
Но стоило закончиться этой неповторимости, как пейзаж оборачивается вдруг Причерноморьем где- нибудь между Туапсе и Тенгинкой, — так похоже, что меня даже подмывало заговорить со своим соседом по-русски. А дальше — больше: пальмы, илистый воздух океана, фланирующая публика на знойных улицах Сакраменто, столицы штата Калифорния.
Честно говоря, к концу своего более чем рискованного пути (согласитесь, три дня и три ночи, сидя в автобусе, — это путешествие не из самых комфортабельных!) в конечном счете я увидел то, что не удавалось еще великому множеству любителей воздушного транспорта, — страну. А это чего-нибудь да стоит!
В Сан-Франциско я сразу же попал в руки своих старых польских друзей — Луциана и Барбары Снедоверов, больших почитателей русской литературы, которые окружили меня такой заботой, что все мои дорожные перипетии показались мне почти несущественными. Первое, с чем они поспешили меня познакомить, это знаменитый теперь на весь мир Станфордский университет. Именно здесь работал над материалами к «Красному колесу» Александр Солженицын.
При их любезной помощи я встретился с куратором Славянского отдела университетской библиотеки Войцехом Залевским, сравнительно молодым еще человеком, буквально влюбленным в свое огромное хозяйство. Он знакомил меня со своим книгохранилищем так, будто не он мне, а я ему делал при этом неоценимое одолжение. К сожалению, даже в таком деликатном деле, как наука, подобные люди теперь крайне редки. Впрочем, на таких вот она, эта нынешняя наука, видно, и держится!
Но гостеприимные хозяева и далее не оставляли меня своим заинтересованным вниманием. Уже на следующее утро я был представлен проживающей в Пало-Альто члену президиума Международной амнистии Жинетте Саган, с которой у нас завязались прочные дружеские и деловые контакты. Переписка, кстати сказать, между нами уже возникла.
Я бы пропустил что-то очень важное для себя, если бы ничего не сказал о нескольких книжных магазинах Западного побережья Соединенных Штатов.
А это, на мой взгляд, тема отдельного разговора. При тех крошечных тиражах, которыми выходят наши книги за рубежом, и при прямо-таки микроскопическом спросе на них книжные магазины в Сан- Франциско если и не процветают, то приносят их хозяевам вполне сносный доход.
Первый из них, куда я заглянул, просто поразил меня своим поистине европейским размахом — здесь было все, что только душа пожелает: от Александра Солженицына до словарей Брокгауза и Эфрона и чисто специальной литературы по всем областям человеческих знаний.
Ирина Григорьевна Шведе, хозяйка магазина, — не просто коммерсант. Она еще и дипломированный ученый — специалист по Пшибышевскому. Ее неподдельное человеческое радушие в сочетании с профессиональной эрудицией привлекает к ее магазину большинство местных книжников.
Не бедствует, при всей своей внешней скромности, и книжная лавка «Глобус» Вероники Аренс- Пулавской. Разумеется, распространение книг в условиях эмиграции, когда чуть не под боком широко действует советская книжная торговля, сбывающая свою (и не всегда плохую!) продукцию по бросовым ценам, — дело далеко не легкое, но тем не менее покупатель в наши магазины идет, а значит, нашей литературе еще жить и жить!
Об этом же свидетельствовал и вечер, на котором мне пришлось выступить в первый же день.
«Эмигрантский возраст» зала колебался от восьми до десяти, а то и двенадцати лет. И тот интерес, какой проявили ко мне, эмигрантскому писателю, здешние слушатели, превзошел все мои ожидания. Вопросам практически не было конца. И каким вопросам!
За окном, можно сказать, бушевал Тихий океан, а мы говорили о России. И только о ней. И не в последнюю очередь о ее литературе. И, надеюсь, не в последний раз.
Суммируя свои выступления в Америке, я позволил бы себе даже некоторый рискованный парадокс:
Русская эмиграция сегодня — последний читающий остров серьезной литературы в мире!
Я хотел бы закончить свои заметки тем, с чего начал: книгой Василия Аксенова «В поисках грустного бэби», которую я читал и перечитывал по дороге из Нью-Йорка до Сан-Франциско.
Конечно же, это была книга об Америке, но совсем не о той, что проплывала мимо окон моего автобуса. С ее страниц она неслась, гремела и асфальтово плавилась в водовороте почти апокалипсического вихря. Имена, лица, архитектурные силуэты сменяли друг друга, будто в каком-то фантасмагорическом калейдоскопе. Под стать этой ликующей феерии оказывалась и вся ее словарная фактура: уверенно броская, с почти летящей строкой и радужно праздничной окраской.
А вокруг меня медленно текла глухая американская провинция с редкой одноэтажной застройкой, знакомой мне еще по дорожным запискам Ильфа и Петрова, где не только собака — прохожий, и то редкость. Та же российская Тмутаракань, только на современный лад, сытая и ухоженная. Лишь по американской классике можно было себе представить, какие страсти, какие борения кипят там, за этим безмятежным благополучием!
Тем не менее Аксенов заворожил меня своей урбанистической экспрессией, но в то же время и незаметно втянул в спор. Я вступал с ним в рукопашную чуть не на каждой странице: об общих знакомых, об отношениях к тем или иным американским традициям, о современной русской литературе, наконец!
Но в этом, видно, и таилось главное достоинство его книги: она не могла, не умела, не соглашалась оставить кого-либо равнодушным. Если хотите, она даже провоцировала читателя на беспощадный поединок.
С Америкой Аксенова я сталкивался довольно редко за отсутствием языковой связи, а когда с помощью переводчика все-таки сталкивался, то особого удовольствия в этом общении, честно говоря, не находил.
Кем-то справедливо замечено, что американцы не любят, чтобы их учили. А откройте мне: кто любит? Но вот учить, к сожалению, любят все. В том числе и американцы. В этом я отдал бы им даже приоритет, в особенности их интеллектуалам и политикам. Американский интеллектуал или политик в этом отношении мало чем отличается от советского, он все знает, все понимает и обо всем судит с абсолютной безапелляционностью. Но, к счастью, Америка состоит не только из этой публики — и главным образом не из этой. Америка состоит из миллионов и миллионов тех, кто прекрасно умеет говорить и слушать, гневаться и сострадать, верить и надеяться. И в этом ее животворящая сила. Наверное, именно поэтому сегодня она является в нашем далеком от всякого совершенства мире единственным надежным оплотом свободы, куда обращены теперь глаза обитателей чуть ли не двух третей земной тверди.
Многое из этой книги мне было уже знакомо по газетным выступлениям Аксенова и радиопередачам, но тем не менее, скомпонованное в одно целое с сопутствующим этому, как всегда, чуть ироничным авторским комментарием, породило чудо: совершенно самостоятельную книгу. Причем, книгу очень высокой пробы.
Прочитав ее уже в первый день пути, я потом снова и снова возвращался к ней, чтобы опять-таки — увы! — о чем-нибудь поспорить с автором. Но в конечном счете мы все-таки, на мой взгляд, договорились с ним в главном для нас: в том, что каждый волен видеть мир таким, каким он хочет и может этот мир видеть. Согласитесь, для писателей, а в особенности русских писателей, это уже немало.
Помнится, где-то в самом начале шестидесятых, в разгар так называемой оттепели (о, сколько их уже было на нашем коротком веку!) мы с Василием Аксеновым довольно сильно повздорили на почве открытия наикратчайших путей поисков своего «грустного бэби» или чего-то в этом роде. Дело понятное, время на дворе стояло самое что ни на есть эпохальное, каждый из нас считал себя тем самым гением, у которого — единственного и неповторимого! — в кармане импортного пиджака позвякивал заветный ключик от этой
