поэтому не вижу в этом ничего худого, лишь бы такой писатель других к самоограничению не призывал.)
Дозволено выступать с проектами переустройства России, только без его личного участия: вы, ребята, давайте, а я со стороны посмотрю, что у вас получится.
По-моему, очень точно определил Юрий Олеша перманентное состояние русского интеллигента, назвав свою повесть о нем «Зависть». Зависть лютая, всеразъедающая зависть во все времена распирала и продолжает распирать его страждущую душу. Да, он получает ордена и госпремии, да, у него есть казенная дача, порою и две, да, у него есть квартира, Да, он ездит в привилегированные Дома творчества, да, ему доставляют на дом продуктовые заказы. Но ему положено, он заслужил, с ним все в порядке, потому что он единственный и избранный самим Провидением, он уникальный и неповторимый. Другое дело эти, которые наверху, всяческие Горбачевы, язовы, крючковы, полозковы (в прошлом ими были для него романовы, Юсуповы, терещенки, рябушинские и т. д.) и прочие им подобные. За что, за какие такие заслуги у них и дачи дороже, и квартиры попросторнее, и продуктовые заказы роскошней? Нет, этого его многомерная душа вынести спокойно не может. К тому же еще и обманутый народ, за который он всегда готов голову положить на плаху. Разумеется, если это ничем голове, кроме легкой мигрени, не грозит.
И попробуй, посоветуй ему разместить, к примеру, на его даче две-три бездомные семьи или поделиться с ними комнатой в своей квартире, он посмотрит на вас, как на зачумленного: еще бы, разве его можно сравнивать с сосущими из того же народа кровь номенклатурщиками! Его не замай, ибо он творец духовных, непреходящих ценностей и ему необходимо для этого соответствующие условия, а еще предпочтительнее не соответствующие, а лучшие, чем у других, простых смертных.
Но заметьте, как только им удается оказаться у власти, они становятся еще беспощадней и корыстнее своих предшественников. Возьмите хотя бы для примера вчерашнего правозащитника, интеллектуала, знатока языков и литературы Звиада Гамсахурдиа, установившего в своей родной Грузии режим откровенно фашистской диктатуры.
Конечно же, как в семье не без уродов, так и среди наших высоколобых не без исключения. В качестве таковых я мог бы назвать здесь, к примеру, Андрея Сахарова, Иосифа Бродского или Юлия Даниэля и еще нескольких. Но, к сожалению, не они определяют лицо своей социальной среды в целом. Увы!
Вот так мы и живем, так и живем. Потому что мы особенные, не такие, как все, у нас не о ближнем, а обо всем человечестве голова болит. Откровенно говоря, лучше было бы, если б не болела. Человечество, уверяю вас, уж как-нибудь обошлось бы.
И какой облегчающей отдушиной выглядит на этом фоне второй том «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург! С каким подлинно христианским состраданием вглядывается она в каждого, с кем сводит ее лагерная судьба: в надзирателя, следователя, проститутку, начальника лагеря, блатного и вольнонаемного. Для нее они прежде всего люди, падшие ангелы, а не социальные или политические монстры. Мало того, в собственных несчастьях она обвиняет в первую очередь не их, не систему, не общество, а саму себя. И эта возвышающая душу переоценка собственной судьбы делает эту книгу подлинно христианским свидетельством эпохи.
С той же душевной и духовной благодарностью читал я совсем недавно и лагерные воспоминания Ефросиньи Керсновской, опубликованные в прошлом году в «Знамени».
В сибирскую пору своей биографии мне и самому пришлось пережить нечто похожее. Дорогой ценой, помнится, дался мне тогда мой весенний переход от базы у Хантайского порога до первого ненецкого поселения на енисейском берегу. Но, честно говоря, в сравнении с ее одиссеей мои недолгие плутания по тайге выглядят сегодня увеселительной прогулкой по туристической трассе. Сколько же все-таки в состоянии вынести человек, движимый неистребимой волей к жизни и верой в собственную правоту! Причем не только вынести, но и не потерять при этом образа и подобия Божьего.
Эта ее непроницаемость для разрушающего душу соблазна ненависти и отчаяния обращает повествование в одну беспрерывную и жизнеутверждающую молитву. Отсюда пронизывающая рассказ неистребимая «милость к падшим», что сообщает ему подлинно христианское звучание.
Не могу не упомянуть в связи с этим и гулаговские записки Олега Волкова, хотя ко всему написанному о них мне нет надобности что-либо добавлять. К тому же у Волкова сказывается еще и аристократическая традиция, которая, вопреки общепринятому в послеоктябрьское время мнению, проявляется прежде всего в естественной демократичности.
Всем бы нам так-то, да не получается, оттого и видится мне наше общее будущее таким провальным и безотрадным.
В связи с этим мне вспоминаются шестидесятые годы, когда впервые по каналам «Тамиздата» в Советский Союз начал довольно широко распространяться сборник «Вехи».
Трагическая панорама предреволюционной эпохи открылась перед нашей отечественной интеллигенцией и вызвала в ней такое сочувствие и взаимопонимание, что, казалось, если не навсегда, то во всяком случае на целое покбление отвратило ее от всякого радикализма.
Но едва только, с возникновением и расширением гласности ей — этой интеллигенции — позволено было откровенно высказаться, как обнаружилось, что никакие «Вехи» и сопутствующие им свидетельства абсолютно ничему ее не научили. С чувством горечи и недоумения встречаю я под самыми разрушительными призывами и обращениями, даже порой в поддержку насильственного сопротивления системе, подписи тех, кто тогда горячо одобрял и пропагандировал идеи этого пророческого сборника. Хоть криком кричи!
Как тут не процитировать пассаж из воспоминаний Великого Князя Александра Михайловича:
«Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы «красная опасность» исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами, как Ленин и Плеханов, старыми психопатками, как Брешко-Брешковская или же Фигнер или авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразительной болезнью, настоящая опасность революции заключалась в многочисленных носителях заразы: мышах, крысах и насекомых… Или же, выражаясь более литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и других общественных деятелей, живших щедротами Империи. Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами. Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах.
Как надо было поступить с теми великосветскими русскими дамами, которые по целым дням ездили из дома в дом и распространяли самые гнусные слухи про Царя и Царицу? Как надо было поступить в отношении двух отпрысков стариннейшего рода князей Долгоруковых, которые присоединились к врагам монархии? Что надо было сделать с ректором Московского университета, который превратил это старейшее русское высшее учебное заведение в рассадник революционеров? Что следовало сделать с графом Витте, возведенным Александром III из простых чиновников в министры, специальностью которого было снабжать газетных репортеров скандальными историями, дискредитировавшими Царскую семью? Что нужно было сделать с профессорами наших университетов, которые провозглашали с высоты своих кафедр, что Петр Великий родился и умер негодяем? Что следовало сделать с нашими газетами, которые встречали ликованием наши неудачи на японском фронте? Как надо было поступить с теми членами Государственной Думы, которые с радостными лицами слушали сплетни клеветников, клявшихся, что между Царским Селом и ставкой Гинденбурга существовал беспроволочный телеграф? Что следовало сделать с теми командующими вверенных им Царем армий, которые интересовались настроением антимонархических стремлений в тылу армий более, чем победами над немцами на фронте? Как надо было поступить с теми ветеринарными врачами, которые, собравшись для обсуждения мер борьбы с эпизотиями, внезапно вынесли резолюцию, требовавшую образования радикального кабинета?
Описание противоправительственной деятельности русской аристократии и интеллигенции могло бы составить толстый том, который следовало бы посвятить русским эмигрантам, оплакивающим на улицах европейских городов «доброе старое время». Но рекорд глупой тенденциозности побила, конечно, наша дореволюционная печать. Личные качества человека не ставились ни во что, если он устно или печатно не
