выражал своей враждебности существующему строю. Об Ученом или же писателе, артисте или же музыканте судили не по их даровитости, а по степени радикальных убеждений. Чтобы не идти далеко за примерами, достаточно сослаться на философа В. В. Розанова, публициста М. О. Меньшикова и романиста Н. С. Лескова».
Прошу прощения за столь обширную цитату, но уж больно похоже на все происходящее сегодня в нашей стране, не правда ли?
Вот вам пример. Из свежайших.
После разоблачения (и совершенно справедливого!) нескольких иерархов Русской Православной Церкви, годами активно сотрудничавших с органами советской охранки, популярный исследователь религиозной жизни в стране Александр Нежный открыто заявляет:
«Если бы я лично, например, был поставлен перед такой восхитительной возможностью назвать имена дипломатов, писателей, ученых, сотрудничающих (заметьте, употребляется настоящее время! — В. М.) с КГБ, я бы никогда этого не сделал. Потому что я считаю, что в этот мир, полный ярости и ненависти, в это пламя выливать еще канистру с бензином я не имею никакого нравственного права, и если это сделать, это будет тягчайший грех. Но в данном случае — дело совсем другое. Церковь — организация не только земная, но и небесная, мистическая. И грехи, о которых мы говорим, ни с чем не сравнимы, не могут быть поставлены в один ряд с чьим бы то ни было служением тайной полиции».
Тут что ни слово, то перл бесовской казуистики. Не страшась выливать «канистры с бензином» на Государство, Армию, Церковь, то есть на институты, которыми живо любое демократическое общество, и тем самым роя этому обществу (и, разумеется, самим себе!) могилу, наша интеллигенция заранее отпускает себе все каиновы грехи.
В таком случае: чума на оба ваших дома, вы заслуживаете своей каиновой участи! И когда на очередном «нежном» захлопнутся наручники, пусть не вопиет он, что не виновен. Виновен, ибо грешил, используя ради соблазна малых сих самый драгоценный дар Господа — слово.
В заключение я позволю себе процитировать еще один пассаж — теперь уже из любимого мною «Архипелага»:
«Вообще наша комнатка была как смоделирована. Эмведист и генерал полностью нами управляли. Только с их разрешения мы могли пользоваться электроплиткой (она была народная), когда они ее не занимали. Только они решали вопрос: проветривать комнату или не проветривать, где ставить обувь, куда вешать штаны, когда замолкать, когда спать, когда просыпаться.
В нескольких шагах по коридору была дверь в большую общую комнату, там бушевала республика, там «в рот» и «в нос» слали все авторитеты, — здесь же были привилегии, и, держась за них, мы должны были всячески соблюдать законность. Слетев в ничтожные маляры, я был бессловесен: я стал пролетарий и
Итак, мы вынужденно подчинялись диктаторам. Но где же была и на что же смотрела великая русская интеллигенция?»
Вы действительно хотите знать об этом, многоуважаемый Александр Исаевич? Охотно отвечу: они были там же, где и вы, в той же аккуратно смоделированной Системой комнатке, только размером побольше, под управлением энкавэдистов и генералов и подобострастно или, в лучшем случае, молчаливо смотрели туда же, то есть в сторону начальства, лишь бы не попасть в «общую».
Разница тогда между вами, Александр Исаевич, была чисто пространственная и материальная. Духовно же — никакой.
Так чего уж там на зеркало пенять!
Вот так.
Постскриптум. А ведь были люди, которые не соблазнились «смоделированной комнаткой», не унизили своего человеческого достоинства ни подобострастием, ни молчаливым терпением перед начальством. Только, как правило, не из интеллигентного круга. В опубликованных в пятидесятые годы на Западе послевоенных воспоминаниях племянника генерала Краснова — Николая рассказывается об одном из таких — самом молодом генерале казачьих войск, начальнике оперативного отдела штаба красновского корпуса — Васильеве.
Будучи осужденным по процессу Краснова и его соратников на двадцать пять лет каторжных лагерей, он наотрез отказался от предложений пойти в лагерную самодеятельность или получить работу в лагерной обслуге, предпочтя этим спасительным соблазнам общие работы, где и погиб, как сообщили советские власти его сыну, профессору Сорбонны — Михаилу Васильеву, от дистрофии на лесоповале под Тайшетом.
Да, многоуважаемый Александр Исаевич, как видите, были люди в наше время, богатыри — не мы.
И в заключение еще одна цитата, по-моему, уже приводимая мною где-то:
«Не гувернер, а вся интеллигенция виновата, вся, сударь мой. Пока это еще студенты и курсистки — это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти на самостоятельную дброгу, стать взрослыми, как и надежда наша и будущее России обращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора-дачевладельцы, несытые чиновники, ворующие инженеры. Вспомните, что Катков, Победоносцев, Вышнеградский — это питомцы университетов, это наши профессора, отнюдь не бурбоны, а профессора, светила… Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр.»
Солженицын сегодня
Честно говоря, многие годы я считал, что откровенный разговор о Солженицыне до времени неуместен, ибо он не просто отдельная личность или один из писателей, но и в определенной мере персонификация современной отечественной литературы, а может быть, и более того — всей нашей современной истории. По этой причине любой, даже сугубо эстетический разговор вокруг его творчества неизбежно перерос бы в идеологическую полемику, где внелитературные страсти, по естественной инерции сложившейся в нынешнем обществе ситуации, возобладают над профессиональной сутью обсуждаемого предмета. Разрушительные последствия подобной дискуссии для русской литературы нетрудно себе вообразить.
Но тут возникает другая опасность. Прежде всего для самого Солженицына. Поставленный вне критики, вне серьезного, взыскующего разговора о его творчестве, писатель незаметно для себя начинает терять нравственные ориентиры и качественные критерии, каким когда-то сам следовал, что, к сожалению, и происходит сегодня, судя по всему, с искренне уважаемым мною Александром Исаевичем Солженицыным.
Поэтому такой разговор необходим теперь уже во имя самого писателя, во имя его творческой судьбы, его, если можно так выразиться, гражданского будущего.
И в эмиграции, и в метрополии сложилось достаточно устойчивое убеждение, причем не только у людей пишущих, но и у многих читателей, что Солженицын-прозаик и Солженицын-публицист это два совершенно разных явления. Я же считаю, что Солженицын равен себе в обеих этих ипостасях, со всеми