заночевать. Не хотел спать в лесу, и в Сергово идти не хотел — кто знает, что там творится. Да и в «Заре», если честно.
Он помнил, что если пройти еще немного, будут развалины старой церкви, а еще дальше, за ними, пустой коровник перед поворотом на Старово. Сергей решил посмотреть церковь, а не понравится — идти спать в коровник.
Церковь стояла в двух километрах от дороги. Когда-то здесь было большое село с шестью десятками деревянных домов. При большевиках церковь закрыли, а в тридцатых село уничтожил страшный пожар. Все — дотла, и заново отстраивать не стали. Церковь тоже. Людей рядом нет, зачем отстраивать церковь, в которую никто не будет ходить?
Сергей прошел к развалинам. Вечера в июле были поздние, луна стояла низкая, тяжелая. За десятилетия церковь обветшала. Кирпич, из которого была сложена, крошился, краски и штукатурки не осталось, все облупилось и ушло, как красота у старика. Внутри все заросло травой, а стены покрылись густым зеленым мхом до уровня колен. Кучи сваленного на пол кирпича, досок и бог знает чего еще тоже поросли.
В куполе зияла дыра, и Сергей мог видеть в нее звезды. Он не ощущал на щеках дыхания Бога. Это была старая, разваливавшаяся от времени постройка.
Сергей снял рюкзак и расстелил на земле ветровку. Прошелся по лесу и набрал веток и сучьев, выбирая сухие, крепкие и толстые. Дров натаскал много. Ночи бывали холодными, и он хотел нажечь угольев, чтобы не мерзнуть.
Он развел костер и достал из рюкзака хлеб и сало, которые выменял вчера на нож на кармазинском рынке. Нож было жаль, но есть хотелось больше. В Кармазине узнал, что Глаша, Никита и Сашка уехали в «Зарю», не дождавшись его. Записка была вставлена в щель между косяком и дверью, и на ней размашистым и не до конца уверенным почерком Никиты было выведено короткое — «Папе».
«Идем в лагерь. Ждем там. Нас отвезет твой друг Антон. Передает привет и говорит, что так лучше».
В тот день из охотничьего домика первой ушла Маша, а он решил идти позже. К обеду навалилась неожиданная усталость. Он списал на стресс. Его стало знобить. Трясущимися руками затопил печь и все бросал дрова, и скоро в комнате стало жарко, а ему все было холодно. Он закутался в одеяла, напялил одежды и выпил три чая, но не согрелся. Дрожа, разбил дрова на уголья, закрыл печь, добрался до кровати и пал в дурную и потную дрему.
Он потел, и его трясло от холода. Зубы стучали так, что он чуть не прокусил язык.
Он бредил. В его горячечных, бестолковых видениях была Мария, и Никита с Глашей, был Сашка, был человек, который стрелял в него с дороги, и человек этот смешался с Сашкой, они наложились друг на друга краями и слились в одно; потом появился Крючков, и он больше не был приблатненным и развязным дурачком — это было сильное и злое существо, мощь которого невозможно было постичь, и с ним была маленькая девочка лет восьми, в футболке с Губкой Бобом, в летних штанах и кедах, и звали ее, знал Сергей, Ксюшей, он видел ее на фото в доме Антона. Крючков был зол на нее, а она его не боялась, и Крючков хлестал его волнами немочи и боли, а Ксюшка гнала Крючкова прочь и говорила Сергею, что все будет хорошо, и она уже делала это, и все уже происходило.
Он не знал, сколько валялся. Все это время он не выходил на улицу, с трудом добираясь только в прихожую, помочиться в ведро. Эти походы длились по десять минут, с отдыхом и остановками, и он чувствовал, что идет не один, а несет в себе других, всех, кто ему снится.
Сергей не хотел вспоминать о том, что случилось накануне в Кармазине. Это не было наваждением, и окажись Сергей опять в этих обстоятельствах, он поступил бы так же, но там была одна жизнь, а здесь другая, и он будет помнить об этом дне, но не будет вспоминать о нем.
Он разрезал вторым, плохим ножом, хлеб и сало и нанизал тонкие кусочки вперемешку на ветку. Протянул ее к костру, и скоро сало зашипело, падая тяжелыми, прозрачными и жирными каплями на уголь. От огня сало чернело по углам, а хлеб твердел. Он стал дуть на хлеб и сало и есть их. Он не ел с самого утра, когда вышел из Кармазина, и проголодался.
— Приятного аппетита, — донеслось из темноты, — приличные люди здороваются в гостях.
Крючков шагнул из темноты и стал так, чтобы на него падал лунный свет из дыры купола. Он был в черных брюках и плотной черной рубашке со стоячим воротничком, подшитым белой тканью. На ногах его были начищенные черные ботинки, тело в талии перехватывал ремень, к которому крепились наручники, фонарь и пистолет в кобуре.
— А я не в гостях, — отозвался Крайнев. Его рот был набит хлебом и салом, отчего получилось «в гофтях», — уж не у тебя точно.
Крючков улыбнулся. А Сергей схватил из огня палку и гневно швырнул в него:
— Да иди ты в… дурак!.. Как у тебя язык поворачивается поганый твой!..
Крючков отбил горящую палку, отошел к стене и вернулся со складным деревянным стулом с сиденьем и спинкой из куска плотной ткани. Разложил его и сел у костра, держа спину ровно и закинув ногу на ногу.
— Ты не знал, что это моя тема? — пояснил разозлившемуся Сергею.
— Рот свой закрой!
— Грубить не надо, — сказал Крючков, и Сергей осекся.
Стало тихо. Крючков посмотрел на ногти и остался доволен — были ровными, ухоженными, и покрывавший их лак заметен не был.
— Он убьет меня так же, как я его, поверь.
Крючков достал из-под стула сумку, из нее — черный кожаный футляр с красным термосом внутри. Открутил крышку, и в нос Сергею ударил запах кофе.
— Мы составляем все. И нам тесно. Вы — оружие. Он сделал сильный правильный ход, и почти погубил меня. Я знал его Человека, и говорил с Ним, и Он был слаб. И я давил и уничтожал Его, не понимая, что чем ближе я к победе, тем глубже мое поражение.
Кофе был горячий, и Крючков хлебал его мелкими птичьими глотками.
— Он стал теснить меня. Я должен был ответить. Я создал Церковь.
Последняя фраза полыхнула на Сергея рыком тысячи львов, и он подался назад.
— Он дал человеку Бога, а я отобрал, и посадил Его в тюрьму. Вы сами отдали Его. Моя порода…
Он зло усмехнулся, потянулся к Сергею и потрепал его по щеке, и этим унизил.
— Сначала я затенил слово. Пустил слух, что слово божие непросто, там сонмы скрытых смыслов. Потом убил разговор человека с Богом, заменив его молитвой. Вывел лик его из сердца на картинки. И люди стали говорить с Богом через меня.
Он допил кофе и налил еще, и подал Сергею. Тот отказался, и Крючков выплеснул черную жидкость на стену.
— Я толкал людей грешить, отпуская им грехи, благословляя грешить вновь, ибо все отпустится. Я говорил от его имени, и обратил его победу в свою. Я поднял на Христе такую власть, что никому не снилось. И откровение я сочинил. Про то, что меня повергают. Чтобы принизить себя. Кто унизится — возвысится. Ничего еще не решено, Сережа. Ничего.
— А старцы? — спросил Сергей. — Мученики святые? Страстотерпцы? Их ты тоже обманул, бесья рожа?
— А мальчики-идеалисты, топившие свой народ в крови, так, что свергнутым тиранам не снилось? Благие намерения, Сережа. И те, и другие, и мальчики, и старцы, не знали, кому служат. А когда понимали, было поздно! Надо было или умирать срочно, или делать вид, что все в порядке. — Он склонился к Сергею и заговорил жарко, торопливо: — Я побеждаю, Сережа. Ты же видишь. Чуть-чуть осталось… А ты маешься. Неуютно тебе на его стороне, плохо. Смысла он тебе не дал, и ты его ищешь и не находишь, потому что смысл — у меня.
— И что это?
— Воля, Сережа. Сила и Воля. Воля, побуждающая Силу претворить ее. Я — Насилие. Ты боишься, когда я против. Но я буду с тобой. Он обрек тебя на страдание, вопросив, кто ты есть и каким должен быть. Я отвечу ему за тебя. Ты есть ты и никто больше. Сильный. Гордящийся своим желанием.
— Почему я? Я что, какой-то избранный? — зло и иронично спросил Сергей.
