— Ты подходишь. Нужное время, нужное место, задатки. Тебе предначертано.
Он выбил из пачки папиросу и закурил, быстро и нервно.
— Нет идеального материала. Работаешь с тем, кто под рукой и склонен. В последний раз — бедный художник австрийский, мальчишка. Сидел в грязном кафе с бомжами, а у меня времени не было выбирать. Как он плакал в тот вечер… Я поставил ему речь и приоткрыл картину. И он пошел ломать народы! Но ваш, второй… Он мне не доверял. Себе на уме был, не открывался, никогда как надо, все по-своему! Они не должны были драться, у каждого своя задача, из-за него все! И он победил. Но я учусь на ошибках, Сережа. Я подготовился. В прошлый раз я прорвался в немцах. В этот раз — во всех. И это начало. Мы сбросили старые фигурки и расставляем новые. Ты должен выбрать сторону. А ты — мой, Сережа. Я тебя знаю. И ты — меня. Меня искать не надо, я рядом, я в тебе, я — то, что человек хочет. Я — желание. Будь со мной. Стань Князем мира сего. Мы вместе начнем Историю, и начнем ее с Исхода. Исхода Его из сего мира, из ваших душ. Ты предсказан. Мы одолеем. Я — Порядок.
Он поднял руку, отведя тлеющую папиросу в пальцах, чтобы не обжечь Сергея, и коснулся подушкой большого пальца его лба.
Сергей увидел, как входит в Город.
Въезжает на колеснице, а люди толпятся по обе стороны дороги, так, что она кажется переброшенным через людское море мостом. Они машут руками и бросают цветы, радуясь Сергею и славя его, а он держит руку поднятой, а спину — прямой, и глядит на них с уверенным спокойствием победителя и думает, что вырежет всех, расчищая мир.
Он увидел, как народы преклоняют перед ним колени.
Как краснеют реки от крови непохожих.
Как собирает он власть мирскую, и мир зависит от воли его.
Крючков убрал руку. Он ждал ответа.
— Ты врешь, — сказал Сергей. — Я плохо знаю и не умею объяснить, но ты врешь. Я сердцем чувствую. Да, наверное, человек грешен. — Крючков хмыкнул на это «наверное». — И плохого в людях больше, чем хорошего. Сильно больше. Но не только оно есть. Есть крупица света в каждом. Любви. Добра.
Крючков ернически зааплодировал, а Сергей повысил голос:
— И эта крупица нас людьми делает! Я, знаешь… еще когда в Москве, до всего, стоял в пробке — и ненавидел этот город, людей в нем ненавидел, себя тоже, а потом видел церковь с дороги — и хоть я не верю в Бога, но церкви эти люди строили от искры, а не от тебя! И что бы ты ни говорил — это памятники светлому в людях! Я смотрел из пробки на купола, и становился лучше, и добрее, и на людей по-другому смотрел. И церковь — это не святость на земле, а вечная борьба человека за чистоту! Линия обороны против тебя! И они стоят по земле, эти церкви, монастыри и часовенки, и напоминают нам о войне, а не они бы — ты б давно победил. Вот я и говорю — врешь ты. Даже если не от Бога церковь — так точно не от тебя. От человека. Это — волеизъявление человека Богу! Она от лучшего в нас, и потому свята! Я выбрал сторону!
— А ты веришь?
— Что? — вопрос сбил Сергея с толку.
— Простой вопрос — веришь? Да-нет, Сергей, быстро.
— Нет. Я не верю в Бога. Но я видел его свет и благодать, и я хочу верить. Хочу!..
— Никогда не говори дьяволу, чего ты хочешь, — усмехнулся Крючков. — Вдруг как дам тебе веру?
— Ты не можешь. А я поверю. Я благодать видел, — сказал Сергей, — и познал светлую любовь божью.
— Это в яме? — спросил Крючков. — Ага… Обстоятельства помнишь?
Сергей сморщился, закрыл глаза, и как ни старался, не смог удержать плача. Слишком страшно было вспоминать.
— Я — Зверь, — сказал Крючков, — Зверь чист и непорочен. Зверь не умеет издеваться. А нет муки такой страшной, какой один светлый человек другого светлого не подверг, ты видел.
— Уйди, — плакал Сергей и опускал глаза, — оставь меня…
А Крючков подныривал под него и смотрел в лицо.
— Звери не пытают. Не ненавидят. Не вырезают род свой. Не забрасывают трупами ямы… Голову ровно!.. — заорал на Сергея. — Ближе к нему!.. Голову ровно!.. Вот твой свет!.. Вот твои крупицы!..
— Я видел благодать божью… — плакал Сергей, — Боже, где ты…
— Голову ровно!.. Ближе к нему!.. Вот твой Бог!
Крючков обнял его, и Сергей плакал на его груди.
— Возвысся до Зверя, — прошептал Крючков.
Потом встал и пошел в глубь церкви.
— Я к тебе не явлюсь. Хочешь, приходи.
Сергей лег рядом с костром и заснул. И снилась ему яма.
Он вышел из охотничьего домика и пошел в Кармазин. За два дня до того выстирал свою одежду, форму СНЕ со споротыми нашивками, и идти в чистом было приятно.
Он дошел до Бражникова и услышал выстрелы. Он стоял на открытой равнине, с полями по обе стороны и домами поселка далеко впереди. Стреляли оттуда, и это не был бой с его хаотическим перестуком. Это была работа. У Сергея все просело внутри, а ноги задрожали и захотелось присесть. Он развернулся и побежал, и увидел, как ему навстречу из леса идут люди с оружием.
Он поднял вверх руки, а они подошли и забрали его обрез. Их было четверо, они были в форме моровцев.
— Я союзник ваш, — сказал Сергей, — видите, форма…
— Ах ты ж, сука! — сказал самый молодой и ударил.
Повели к Бражникову, к выстрелам. Прошли через поселок. Он шел впереди с поднятыми руками, и ему еще не было так страшно.
Вышли за поселок, он остановился и стал мотать головой, и затянул:
— Нет. Нет… Не-е-ет.
Его ударили в шею, и он упал на колени.
— Голову ровно!.. Ближе к нему!.. Голову ровно!..
У дороги был овраг. На его краю стояли стадом пленные, десятков шесть, и к ним подводили новых. Охраняли четверо моровцев с автоматами. Еще четверо расстреливали. Пленных ставили на колени на край оврага и стреляли с двух метров, чтобы не запачкаться кровью. Берегли патроны. Ставили по двое, один обнимал другого сзади и прижимался к нему, и две головы пронзали одной пулей, и тела падали в овраг сами или их приходилось подтолкнуть ногой, и на их место ставили новых.
— Голову ровно! — кричал моровец, добиваясь, чтобы стрелявшему две головы казались одной. — Ближе к нему!
И пленники ставили ровно голову и приближались ко второму, и обнимали крепче.
На обочине, покосившись, оставшись одним колесом на асфальте, а тремя другими уйдя в почву кювета, стоял армейский джип, и в нем сидел небритый майор с задымленным лицом.
— Голову ровно!.. Ближе к нему!
Он не отрываясь смотрел на казнь и вдруг стал орать. Хрипло и громко, на одной ноте, не отводя глаз от расстреливающих, он сидел в джипе и орал. К нему пошел другой моровец и стал его перекрикивать:
— Федорычев, хорош, успокойся, Федорычев!.. Заткните его кто-нибудь!..
Майору сунули в лицо кулаком раз, два, он не понимал, где находится, но замолчал.
Сергея втолкнули к пленникам, и он стукнулся плечом о мужчину в белой рубахе. Мужчина был стрижен, сед, и щеки его покрывало серебро щетины. Держался спокойно. Расстреливать брали с другого конца, а пленных подводили к этому. Мужчина посмотрел в начало очереди и сказал.
— И так жизнь короткая, еще и ждешь все время.
— За что нас?
— Вас за форму. МОР со СНЕ воюют.
