Он пошел на склад, взял спальный мешок и ушел к реке.
Мелкая упрямица пришла следом. В руке Светы был чайник.
— Я залила туда вино и набросала корешков. Если разогреть, можно считать глинтвейном.
Он развел костер, повесил на сук чайник, и огонь лизал желтыми языками бока чайника, и они стали черными. Он сказал ей, что по возрасту она ближе его дочери, чем ему. Она попросила рассказать про дочь.
— Было лето, и мы отдыхали у Юлиных родителей. Жены, — пояснил Антон. — Я с Ксюшкой пошел на речку. Я был датый, еще с собой взял. Было жарко, развезло, уснул. Когда проснулся, ее не было. Вещи на берегу, а Ксюшки нет. Пять лет назад. Все.
Она погладила его по щеке. Ладошка была узкой, и сухой, и мягкой, и Антону стало жаль себя.
— Прости себя, — сказала Света, — ты виноват, но сколько можно уже. Бедный.
Он повернул голову и поцеловал ее ладонь.
Они вернулись в «Зарю», в свою половину дома. В лагере стали говорить про нее — «Кошелева», «Антона жена». Ему это нравилось. Словно он был голодным, и теперь насытился, словно ему было стыдно раньше, а сейчас он гордился.
Они были разными. Найдя перо на застеленной кровати, он думал, что пора менять подушку, а она — что прилетал ангел.
Она делала все, чтобы он бросил пить. Заставила Драпеко попросить Антона не трогать спирт и водку, понадобится для больных, и Кошелев методично уничтожал запасы лагерного вина. Приходил на склад и брал сколько хотел, никто слова не говорил. Светка пыталась пристыдить, Кошелев отвечал, что он коррупционер со стажем и не может отказаться от привычки воровать у народа.
Вечером заступал в наряд. Лагерь охраняли восемнадцать человек. Шестеро патрулировали внутри, двойками; трое, и с ними старший наряда, сидели на КПП, остальные несли вахту в лесу, на подступах. В случае опасности они должны были предупредить, вернувшись или выстрелив.
«Открытые двери» Крайнева приносили плоды. Под его защиту в «Зарю» пошли старики из окрестных деревень. Они вели с собой скотину. Теперь в лагере были три коровы, два десятка кур, шесть свиней и козы. Молоко и яйца давали детям. Но что было важнее — деревенские принесли знание, как жить с природой, что и когда сеять, чем богаты лес и река.
Прискакал на лошади степенный мужичок в кирзачах. Долго шептался с Сергеем, потом Крайнев позвал Антона и попросил показать мужичку оружие и взять с собой в ночное.
Мужичку все понравилось. Он привез жену, детей, бледную незамужнюю тетку и еще пять человек, а с собой они привели двенадцать лошадей. Мужичка звали Деминым. Он был завхозом Фоминской турбазы на Волге, а люди, которых привел — оставшимися сотрудниками. Хотели выжить, отгородившись от мира, не получилось.
Их взял под себя Мизгирь. В этих землях, рассказывал Демин, осталось четыре силы. В Яшине сидят Головины, но они не суются дальше. Их всего человек пятьдесят. Вы здесь. Между Кармазиным и Волоцком — Лука, бесноватый юноша-пророк, собравший вокруг себя то ли пять, то ли десять тысяч народу. А у Мизгиря банда из бежавших зэков, ментов, дезертиров. Он взял Кимры и земли кругом. Людей у него под штыком три сотни, а народу под ним — тысяч пять. Власть его расползалась, как ползет по бумаге тлеющий без пламени огонь — медленно, неизбежно.
— Все деревни под себя собрал, — говорил Демин, — и к нам шныри его добрались. На машине, все путем, бензин есть. Вы, говорят, под Мизгирем. Пока до всех руки не доходят, просто объезжаем, но теперь лошади не ваши, и земля не ваша, и сами вы не свои. Пашете на Мизгиря, а он вам жить дает. Вот я и стал искать, к кому приткнуться. К Головешке не поехал даже, это опять в рабы, да и слаб он против Мизгиря.
— А к Луке?
— Был у Луки.
— И что там?
— А против этого пацанчика Мизгирь слаб.
— Как это?
— У него дух есть. Вера. Люди его на земле спят и коренья жрут. И счастливые. И все к нему бегут. Из-под Мизгиря, из-под всех.
— Что ж ты там не остался?
— Страшно стало. Лука этот… не от Бога он.
Антон молчал, вынуждая Демина продолжить.
— Он людей распинает. Врагов и кто не по его живет. Чтобы узнали, что Христос чувствовал. И вроде это не казнь, а возвышение. А знаешь, что самое дикое? Он тоже с ними висит. Только его снимают.
— Наши побегут к нему?
— Ваши нет. Сергей молоток, сумеет всех повязать.
Четверо всадников на деминских, теперь лагерных лошадях несли дозор на дороге, и Антон считал лагерь защищенным.
Они выстоят. Перед Головиными уж точно. Он помнил первую схватку.
Яшинские приезжали днем раньше. Подкатили вечером к воротам, позубоскалили, крикнули, что если из девчонок кто на дискотеку хочет — это к ним. Посигналив, оглушив шансоном из колонок, поорали на беженцев, уехали. Теперь понятно: смотрели как охраняют.
Следующей ночью пошли со стороны леса, где забор был из сетки, легко клещами перекусить. Их было полтора десятка, а еще одна группа, поменьше, стала обстреливать ворота.
Если бы не Гостюхин, лагерных убили бы. С первыми выстрелами все часовые, которым Бугрим наказал не покидать пост, побежали, как щенки к сиське, к главным воротам. И Бугрим с Антоном тоже. Разучились воевать.
Главный отряд яшинских должен был, тихо пройдя через дыру в заборе, зайти в тыл. Так бы и вышло, если б у самых пределов лагеря, пока они резали сетку, на них не напал со стороны леса Гостюхин. Он убил двоих, а они даже толком его не разглядели; стали палить в лес и задели одного своего. К дыре в заборе, на выстрелы, освещая тьму фонарями, побежали лагерные. Завязалась перестрелка, ожесточенная и бестолковая. Яшинские замешкались, и главный, двухметровый детина, приказал идти вперед, но первого же ступившего на землю лагеря подстрелили, детина заорал: «Назад!» — и побежал в лес.
Удирая, они вытянулись в цепочку, а Гостюхин бежал параллельно, как волк за стадом овец. У него был нож. Он бежал, выбирал время и наносил удар. Он убил еще двоих.
Яшинских от входа отогнали, и Антон побежал к дыре в заборе. Здесь, вцепившись в волосы, плакал Игнат над мертвой Ольгой. Его хотели оттащить от тела, а он стал драться. Схватил ее и унес в дом, словно там бы ожила. До нее в лагере никого не хоронили.
Антон и Бугрим побежали в лес. Сесть яшинским на хвост и мочить одного за другим, мстить и карать.
Изогнутый месяц был ярок и казался дном стакана с огнем, поставленного Богом на синюю скатерть неба. Они бежали, как звери, уклоняясь от веток, управляя телами, тормозя и разгоняясь.
Опоздали. Яшинские смылись — кто выжил. Последний не добежал до своей машины метров сто. Гостюхин настиг его, когда машина, взревев мотором, тронулась. Яшинский закричал, но другие не остановились.
Когда Бугрим и Антон выбежали к полотну, Гостюхин уже начал.
Его одежда лежала ворохом на траве у обочины. Яшинского он положил на полотно и тоже раздел. В руке Севы был нож.
Антон так резко остановился, что сзади на него налетел Бугрим.
Гостюхин услышал их, повернул голову, всмотрелся.
— Я же говорил, Антон, придешь.
За всю жизнь не было человека, которого Антон ненавидел бы больше, чем Севу, — не считая себя, конечно. Он мог убить его прямо здесь, пяти секунд хватило бы: прицелиться, выстрелить, вбить страшные огненные гвозди в обнаженную плоть, добить упавшего на землю.
Но Сева их спас. Антон оставил его в живых не из благодарности — это было вложение в будущее лагеря. Он никогда не встречал людей, так заточенных под войну. Сева сам был войной.
