отчитал бесцеремонного пристава. — Вот погодите, я вам еще из дома книжек принесу. Читайте, отвлекайтесь и о плохом не думайте. Пожалейте своего ребеночка.
Доктор Пантелеймон Сидорович Пастухов за тридцать лет службы впервые проникся такой жалостью к арестантке. И случилось это вовсе не потому, что Елена была дворянкой и ждала ребенка. Как дворянок, так и беременных арестанток он повидал на своем веку немало, не раз принимал роды в тюремном лазарете… Однако эта девушка выбивалась из общего ряда. Доктор узнал историю ее злоключений от начала и до конца. Он присутствовал во время разговора полковника Гаугвица, привезшего Елену из Павловского дворца, с начальником тюрьмы. Также он слышал от тюремного секретаря, что к Розенгейму явился с визитом чиновник по особым поручениям Челноков, тот самый, что был ограблен со своей спутницей в Павловском лесу. Пострадавший категорически не желал огласки этого дела, потому что его спутницей оказалась жена одного действительного тайного советника, фамилию которого он боялся произнести вслух. Челноков самым недвусмысленным образом поклялся, что не даст делу об ограблении ход. Таких случаев Пантелеймон Сидорович мог припомнить десятки. Люди, арестованные по какому-либо скользкому делу с участием важных персон, ждали расследования месяцами, а то и умирали в тюрьме, не будучи ни разу допрошенными. По-видимому, та же участь была уготована Елене.
— А если я напишу письмо императрице Елизавете Алексеевне? — спрашивала она доктора.
— Оно не дойдет до адресата, — качал головой Пастухов.
— А если передать через вас?
— Это бессмысленная затея, голубушка, — уверял он. — Елизавета Алексеевна не станет действовать наперекор свекрови.
— Кому же тогда писать? — Елена ломала руки в отчаянии.
— Министр полиции Вязьмитинов мог бы разобраться в вашем деле, — в задумчивости произнес доктор, но тут же пожалел об этом. — Да разве к нему подступишься?
— Я все равно напишу! — твердо решила девушка. — А вы уж передайте письмо, голубчик, Христом- Богом вас прошу!
— Эх, Елена Денисовна, — уныло ответил Пастухов, — не сможете вы утаить письма от надзирателей, и среди сокамерниц ваших наверняка есть доносчицы. Уж поверьте моему опыту — и письмо перехватят, и меня под монастырь подведете. А у меня отставка на носу, коли в чем провинюсь — и со службы прогонят, и пенсии лишат.
Доктор Пастухов был теперь для Елены единственным другом на всем белом свете, и, конечно, она не хотела его потерять. Это он принес ей ситцевое платье своей покойной супруги, когда карнавальный наряд нимфы был увезен Челноковым. Тюрьма могла предоставить Елене только каторжный халат из грубой колючей дерюги, стиравшей кожу до крови. Для своей любимицы доктор отобрал из домашней библиотеки сентиментальные романы Августа Лафонтена и Каролины Пихлер, сочтя их самым подходящим чтением для беременной женщины.
— Смиряйтесь, голубушка, и молитесь, — такими словами он всякий раз напутствовал пациентку.
В коридоре Елену ждал надзиратель. Здесь же дожидались своей очереди к доктору две девицы в сопровождении частного пристава. Графиня подняла глаза на Иллариона и посмотрела на него с холодным презрением. Тот отвел взгляд, сам не свой, бледный и напуганный. «Вряд ли он пришел меня убивать», — подумала она.
— Дворяночка! Как ты здесь очутилась? — раздалось у нее за спиной.
Елена обернулась, и в одной из девиц узнала польку Терезу, с которой познакомилась в ту ночь, когда искала Афанасия в Гавани. Она успела только кивнуть в ответ. Надзиратель подтолкнул графиню ко входу в тюремное отделение, и обитая железом дверь тотчас скрыла ее.
— Изверги! Людоеды! — визгливо возмутилась Тереза. — Кого упекли за решетку?! Невинную овечку!
Илларион, опомнившись, впихнул проститутку в кабинет доктора.
Вот уже два месяца Елена жила в общей женской камере для предварительно заключенных. Первые дни она пребывала в полуобморочном оцепеневшем состоянии, на границе между явью и сном. Когда графиня пришла в себя, тюрьма не показалась ей таким уж отвратительным местом. Условия содержания оказались суровые, зато здесь было спокойно, почти скучно. Сокамерницы относились к ней по большей части с сочувствием, надзиратели не придирались и даже старались не грубить. Доктор, как мог, скрашивал ее заключение скромными знаками внимания, а тем паче добрым отношением. К тому же рядом была Тереза. Полька просидела в ожидании суда пять недель, и они успели вдоволь наговориться.
— Ты могла бы передать на волю письмо? — шепнула ей как-то ночью на ухо Елена, убедившись, что все вокруг спят.
— Кому письмо?
— Министру полиции.
Тереза посмотрела на нее как на сумасшедшую.
— Вот дурочка! — беззвучно рассмеялась она. — Да ты, понимаешь ли, по какому делу я прохожу? Меня упекут в Сибирь лет на пять! Ты раньше отсюда выйдешь.
Елена закусила губу:
— Мне кажется, я никогда отсюда не выйду!
Тереза обняла ее, и они вместе проплакали всю ночь.
После суда над шайкой Касьяныча полька вернулась только затем, чтобы забрать вещи. Ее переводили в камеру для осужденных.
— Пиши письмо! — шепнула она Елене и радостно добавила: — Дали всего три месяца за непристойное поведение! Другой вины не доказали…
— Я молилась за тебя, — горячо призналась графиня.
— Встретимся во время прогулки, — подмигнула ей Тереза.
Письмо министру Вязьмитинову Елена написала в лазарете, куда Пантелеймон Сидорович положил ее на пять дней для укрепления сил. «Да хоть бы уж она выкинула! Только ее и лечите!» — раздраженно фыркнул начальник тюрьмы, узнав об этом. «Побойтесь Бога, Леонтий Генрихович, — усовестил его Пастухов, — грех желать беды ближнему».
— Когда будете на сносях, я попрошу Розенгейма оставить вас в лазарете до самых родов, — пообещал ей доктор. — Так делали и с другими роженицами.
Письмо министру заняло у нее три листа почтовой бумаги, хоть она и старалась писать помельче. Елена сложила его и сунула в рукав платья.
На прогулку женщин выводили в малый тюремный дворик-колодец. В этот дворик выходили окна кабинета начальника тюрьмы, и Розенгейм любил наблюдать, как арестантки, мелко семеня ногами, ходят по кругу.
Тереза ухитрилась пристроиться Елене в спину и дышала ей прямо в затылок. Однако улучить момент было непросто. Три надзирателя, стоявшие у стен с трех сторон, зорко следили за каждым движением женщин. Четвертая стена дворика-колодца была без охраны, но именно туда выходило окно начальника тюрьмы. Розенгейм, как обычно, подглядывал за женщинами, на его розовых губах блуждала сальная улыбка. Миновав окно кабинета, Елена сунула письмо Терезе, понадеявшись, что начальник тюрьмы на них не смотрит. Передача совершилась очень быстро, в долю секунды, но тут же раздался визгливый крик Розенгейма:
— Стоять!
Женщины остановились.
— Надзиратели! Вот эту и эту, — указал он на Терезу и Елену, — живо ко мне в кабинет!
Когда их привели, он нервно ходил из угла в угол, закинув руки за спину.
— Извольте отдать то, что вам сейчас передали, — обратился он к Терезе.
— Пан начальник ошибается, — с презрительной усмешкой и с преувеличенным акцентом отвечала полька, — у меня ничегошеньки нет.
— Что вы сейчас передали этой падшей женщине? — повернулся Розенгейм к Елене.
— Я не считаю ее падшей, — надменно ответила та.
— Извольте отвечать на поставленный вопрос! — заорал он так, что стекла задрожали в окнах.
