ладонью чудесные светлые локоны. «Я не собираюсь замуж, — отвечала ему приемная дочь, — я хочу всю жизнь провести рядом с вами…»
Однако узнав, что в салоне мадам Свечиной часто бывает ее бывшая подруга, Соня Ростопчина, Елена не убоялась сборища святош и набожных дам, составлявших основу салона. Встреча двух давних подруг была бурной настолько, насколько это позволяли приличия.
— Ах, Элен! — воскликнула графиня де Сегюр, взяв ее за руки. — Я ни секунды не верила в то, что ты застряла в медвежьем углу и вышла замуж за какого-то дремучего помещика, не доехав полпути до Петербурга!
— О, конечно, эта нелепая басня была придумана мной для мадам Тома! Старая скряга и обжора до такой степени мне надоела, что я решила отправить ее обратно в Москву…
Графиня Мещерская, вращаясь сначала в лондонском свете, а затем в парижском, научилась лгать не стесняясь и самым правдоподобным образом. Элен не стала исповедоваться Софи в пережитых ею несчастьях. Она столько раз переступала черту, которую не дозволено пересекать женщине ее круга, что расскажи она всю правду, графиня де Сегюр вряд ли бы стала водить с нею знакомство.
— И правильно сделала, — поддержала подруга. — Отец вскоре ее рассчитал. Так ты добилась аудиенции у вдовствующей императрицы?
— Увы, Ее Величество ничем не смогла мне помочь, — с улыбкой отвечала Елена, не вдаваясь в излишние подробности. — Зато присутствующий при нашем разговоре виконт де Гранси сжалился надо мной и решил меня удочерить. Восемь лет я прожила в Англии и теперь переехала в Париж.
— Как я рада, что все таким прекрасным образом разрешилось! — воскликнула Софи и с искренностью отнюдь не светской львицы призналась: — Я так часто вспоминала о тебе!
Отныне они встречались, чуть ли не ежедневно, у Свечиной. Графиня де Сегюр относилась к тому редкому типу женщин, которых красят беременность и роды. В ожидании второго ребенка она преобразилась до такой степени, что все находили ее красавицей. В ней ничего не осталось от прежней угловатой и резкой Софи. Формы ее округлились, движения сделались изящными и женственными. К сожалению, и черты характера девочки-подростка, которыми когда-то восхищалась Елена, были утрачены мадам де Сегюр. Она стала осторожной в суждениях и оценках. Вовсе утратила дерзость и все свои шаги непременно согласовывала с мужем. И только когда речь заходила о литературе, в ней просыпалась прежняя бунтовщица. Она могла процитировать любое место из Шатобриана или Шенье и часами доказывать, что на самом деле имел в виду тот или иной автор. В ее милой головке непостижимым образом умещалась вся французская литература. Даже запрещенный томик «Жюстины» мятежного маркиза со всей его едкой философской и альковной эквилибристикой хранился в этом сейфе и в пылу спора мог быть изъят и предъявлен ошеломленному оппоненту. Разговоры вновь обретших друг друга приятельниц в основном и касались литературы, а также музыки и живописи. Елена всячески избегала воспоминаний о своих злоключениях. «Графиня де Сегюр может сколько угодно шокировать общество, цитируя похождения Жюстины, но явись перед нею настоящая Жюстина, и графиня не скажет с нею и слова, — размышляла она. — Не стоит испытывать судьбу и терять единственного друга, уцелевшего от моего прошлого». Между подругами повисла завеса благопристойной лжи.
В том же двадцать первом году виконт внезапно слег с жестокой простудой. Доктора подозревали воспаление легких и не надеялись на его выздоровление. Тогда он позвал к себе Елену.
— Дитя мое, после моей смерти тебя ждут нелегкие испытания. У меня имеются дальние родственники в Тулузе, которые, узнав о моей кончине, попытаются оспорить завещание. Я боюсь, что они попросту вышвырнут тебя на улицу. Поэтому предлагаю тебе прямо сейчас обвенчаться со мной, потому что Господь может призвать меня в любую минуту.
Его речь то и дело прерывал надрывный кашель, и Елена, глядя на страдания человека, некогда спасшего ее от неминуемой гибели и впоследствии заменившего ей отца, не могла сдержать слез.
— Я готова принять ваше предложение, дорогой виконт, — отвечала она, — но я не могу предать веру моих покойных родителей…
— Дитя мое, я никогда бы не посмел просить тебя о такой жертве, — махнул он слабой рукой и тут же распорядился позвать католического и православного священников. Те не замедлили явиться на улицу Марэ и обвенчали их, соблюдя все формальности и с той и с другой стороны.
Затем явился нотариус, и было составлено новое завещание, согласно которому виконтесса Элен де Гранси наследовала все английские замки, купленные виконтом за годы эмиграции, дом на улице Марэ и годовую ренту в пятьдесят тысяч ливров.
— Дай слово, что ты позаботишься о НЕЙ, — загадочно произнес он шепотом после очередного приступа кашля.
Присутствующие недоуменно переглянулись, очевидно, полагая, что де Гранси начал бредить. Еще более странным показалось всем то, что молодая виконтесса, встав перед умирающим супругом на колени, крепко сжала его руку и также тихо произнесла:
— Я не только даю слово, но и обещаю вам, что буду всегда относиться к НЕЙ как к родной дочери…
Виконт поднес дрожащий палец к губам, давая понять, что уже сказано слишком много для чужих ушей. Никто из присутствующих понятия не имел, что в доме на улице Марэ старик прячет от разбойников магараджи Раджива десятилетнюю индийскую принцессу.
Елене не трудно было дать такое обещание, потому что за годы, проведенные рядом с Майтрейи, она успела полюбить девочку и многому ее обучить. Маленькая принцесса отвечала ей пламенной преданностью, но видела в Елене скорее заботливую и любящую старшую сестру, нежели мать. Майтрейи была очаровательным созданием, грациозным, нежным и бесконечно женственным, хотя женщина в ней только пробуждалась. Трагическая гибель родителей не ожесточила ее, бесконечная любовь приемного отца и старшей наперсницы не сделала девочку избалованной сумасбродкой. Ее тонкое, чуть смугловатое лицо, казалось, излучало сияние, так совершенна была ее расцветающая красота.
— Теперь я могу спокойно умереть, — заключил виконт и закрыл глаза.
Виконтесса провела у постели супруга всю ночь, не смыкая глаз, и только под утро, когда виконт, метавшийся в жару наконец уснул, она провалилась в кошмар, который преследовал ее уже несколько лет и которого она до смерти боялась.
…Елена стояла на эшафоте посреди Гревской площади. Вокруг толпился народ. При этом было тихо, как на кладбище, и она вдруг поняла, что все эти люди, пришедшие посмотреть на ее казнь, давно умерли. «Ну, разумеется, — сказала она себе, оглядев спокойным взглядом толпу, — ведь они все обезглавлены». Мертвецы держали свои отрубленные головы в руках и терпеливо ждали развязки. Удивительное дело, глаза у отрубленных голов были открыты и внимательно наблюдали за каждым движением палача!
Палач тем временем сомкнул у нее на шее окровавленный дощатый капкан и начал привязывать к нему руки девушки. Она чувствовала на лице его горячее дыхание, щедро сдобренное водкой и чесноком. К тому же он громко и противно сопел носом. Брезгливо поморщившись, Елена подумала, что это горькая насмешка судьбы. В своих детских грезах она мечтала умереть под музыку Гайдна и чтобы в гробу непременно лежал букет ее любимых лилий, источающих загадочный, потусторонний аромат.
Тоненький, фальшивый смех ворвался в ее грустные мысли. Она посмотрела в сторону, откуда он раздавался, и узнала в одном из зрителей дядюшку Илью Романовича. Он точно так же, как и другие, держал свою голову в руках. Лицо его было скрыто под той самой маской Прозерпины, богини загробного царства, в которой он красовался на маскараде в Павловском парке. Зеленые стразы, обрамлявшие страшную личину Прозерпины, переливались на солнце тусклым, мертвенным светом и постукивали друг о дружку от легкого весеннего ветерка.
— Эй, давай поживее! Чего медлишь? — крикнула голова Белозерского подвыпившему палачу, который как раз в это время собирался опустить окровавленное лезвие на шею девушки.
Елена зажмурила глаза и вдруг услышала тихое, очень знакомое и родное: «Аленушка!»
…Она открыла глаза и с вздохом облегчения обнаружила, что находится в спальне виконта.
Де Гранси не спал. Он с тревогой смотрел на нее и повторил еще раз:
— Аленушка!
Старый аристократ выучил это русское имя, узнав, что именно так обращался к Елене отец, когда
