другая она настоящая.
От его бубнежа у Лазаря голова пошла кругом. Однако смысл он всё-таки уловил.
Келпи выдержал весомую паузу и с гордостью подытожил:
– Мы привнесли эту эмоцию вживили в тебя искусственно и она прижилась.
– Непохоже, чтобы я сейчас злился, – с сомнением сказал Лазарь.
Улыбка перекочевала к Келпи номер два, в то время как на лицо «номера три» вернулось каменное выражение. Со стороны это выглядело довольно забавно.
– Поверь Лазарь проекция глубоко внутри тебя рвёт и мечет. Сейчас эта ярость подавлена ей предстоит долгий путь наверх через многие этажи проекции но процесс уже начался. Рано или поздно твоя ярость выплеснется наружу. Когда это случится (а это случится вопрос времени) последствия напрямую отразятся на тебе в реальности. На тебе и на всех кто будет рядом. Поэтому пока твоя ярость движется по долгому пути наверх я предлагаю вступить в наши ряды. Здесь ты найдёшь своей ярости выход в полном объёме.
Его усыпляющий монолог звучал ещё кошмарнее предыдущего, но смысл и теперь не ускользнул от Лазаря. Вот это да. Он, конечно, предвидел нечто подобное, но чтобы вот так прямо, в лоб – как-то уж слишком просто.
«Ярость», – сказал воображаемый Сенс, потрясая в руке книгой. – «Её вроде изъяли из продажи, когда какой-то парень из Канзаса взял короткоствол и пошёл по школе играть в «контр-страйк».
– Меня так дёшево не купишь, мой гнусавый друг, – Лазарь притворно рассмеялся. Эксперимента ради он перевёл взгляд с Келпи номер два на Келпи номер пять, и осмысленное выражение лица последовало вслед за ним. – Неплохая попытка, но мимо. Хорошо придумано, классно исполнено, а вот концовку вы смазали. Передавай Ведущему Игры – до новых встреч. А теперь вали из моей головы подобру-поздорову. И верни обратно моих прихлебателей.
Лазарь развернулся к копиям Келпи спиной, и уже собрался уходить, когда услышал напутственное:
– Твой уход ничего не значит. Никто и не ждёт что ты согласишься прямо сейчас придёт время когда ты захочешь отомстить и тогда обязательно придёшь к нам.
Ну, разумеется. Где-то он уже это слышал.
На оборачивая головы, Лазарь бросил в ответ:
– Месть – это суррогат справедливости. Так ей и передай.
Эпилог
Лазарь и Сенсор дышали воздухом на балконе, привалившись локтями к широким дубовым перилам и вглядываясь в панораму города. Стоял погожий февральский день. Температура воздуха колебалась на нулевой отметке, сам воздух был сух, чист и свеж. Небо над головой раскинулось чистой пронзительно- синей скорлупой. Почти такой же, как в тот день, когда Сенсор впервые нашёл Янику.
С тех пор, как она покинула коттедж на Земляничной улице, минула неделя. Поначалу домашние всячески оберегали Лазаря, и старались не касаться больной темы, опасаясь ранить его чувства. Но потом заметили, что никаких особых чувств с его стороны, в общем-то, нет, и стали мало-помалу заводить разговоры о Янике и её предательстве. Обсуждали, в основном, подлость самого поступка. Перемывали косточки, как могли, не забывая по ходу дела помянуть «добрым» словом Ведущего и всю его шайку. На Лазаря косились с подозрением. В обсуждениях он почти не участвовал, точку зрения друзей ни разделял, ни осуждал. Никаких признаков разочарования, праведного гнева или хоть какого-то эмоционального ответа не выказывал. Сначала все решили, что он замкнулся в себе, пытались даже разговорить (поизображать психоаналитиков к нему в комнату стучались, кажется, все, за исключением Матвея). А потом поняли, что ему просто плевать. Обычная ошибка, не приведшая, к счастью, ни к каким фатальным последствиям.
Первое время Лазарь и сам так думал. Между ними с Яникой в действительности ничего такого не было. После Умара они выиграли вместе пару-тройку несложных Игр, стали лучше понимать друг друга, как партнёры, но и только. Они же даже не встречались, господи боже! Лазарь сгорал от стыда всякий раз, когда вспоминал, какую любовную историю наворотил в инсоне. Когда он впервые после Игры заглянул внутрь себя, и его проекция с готовностью разделила с ним свои воспоминания, он почти возненавидел её. Это же надо было так всё извратить! Лёгкий флирт, и, быть может, робкие надежды на некие отношения в будущем, в инсоне были раздуты до страстного романа. Внутренний Ромео даже в койку её затащить успел, тогда как в реальности они с ней ни разу не целовались. Однако все вокруг почему-то вели себя так, словно неделю назад Лазарь собственноручно придушил Янику, как Отелло, расчленил труп мясницким тесаком и спрятал по кускам в саду.
На самом деле он просто-напросто выгнал её с позором из дома, и тем ограничился. Никаких скандалов, приправленных воплями, слезами и битьём посуды, никаких безумств с демонстративным вскрытием вен и прочего позёрства. Да и сам «позор», раз уж на то пошло, вышел весьма условным. Ни один из её огромных васильковых глаз не выкатил ни слезинки, ни одна морщинка не прорезала кожу на красивом лице. Пока Лазарь изобличал её перед обитателями коттеджа, она держалась, как кремень – Даре такого и не снилось. В тот момент Лазарь в очередной раз подумал, теперь уже как о свершившемся факте, что совершенно не знает девушку, с которой прожил бок о бок несколько месяцев. Когда всё закончилось, и она, не сказав ни слова, оделась и навсегда покинула дом на Земляничной улице, он чувствовал себя оплёванным. И не он один, кстати.
После её ухода Лазарь действительно замкнулся в себе на некоторое время. В буквальном смысле – заперся в комнате, как рак-отшельник в раковине, и рисовал, рисовал, рисовал. Безостановочно, с редкими перерывами на завтрак обед и ужин – короткие промежутки времени, когда домашние могли видеть его живым. В течение всего этого времени одна половина Лазаря скучала по затхлой однокомнатной квартирке, из которой его в каком-то смысле – ирония судьбы! – сама Яника и выселила. Другая половина рассудительно подсказывала, что не случись так, и двухдневное затворничество могло растянуться на неопределённый срок.
Лазарь рисовал до одурения от вони красок, до полной эрозии кожи на кончиках пальцев. В день он выдавал до семи полотен, однако ни одной из картин «затворнического периода» не суждено было увидеть свет. Закончив очередное творение, Лазарь срывал его с мольберта и хладнокровно рвал на ровные части, после чего ставил на мольберт новый лист и принимался за работу. Перемазанные сырой акварелью квадратные куски аккуратно складывались в стопку в углу комнаты. К концу дня стопка вырастала до полуметра.
Лазарь почти не запоминал сюжеты своих картин. Они исчезали из его головы почти так же быстро, как исчезали в башне бумажных огрызков сами полотна. Кажется, дедушка Фрейд называл это сублимацией. Сюжеты не задерживались в нём подолгу потому, что он не хотел держать их внутри. Он вытягивал их из себя, как вытягивают змеиный яд из раны, и было бы весьма глупо глотать этот яд вместо того, чтобы выплюнуть. Когда «период затворничества» подошёл к концу, и Лазарь покинул своё убежище (по химическому составу внутреннего воздуха сравнимое с воздухом в избушке тульского Левши), он не мог вспомнить ничего из того, что писал.
Удивительно, но странный защитный механизм сработал – Лазарь успешно вернулся к повседневной жизни. Даже Дара ничего не заметила, хотя и присматривалась тишком не раз. О работе на время было забыто. Лазарь, Сенс, Дара и Марс с упоением предались безделью. Днём – вкусная еда, фильмы по ящику или книжка у окна; по вечерам выбирались в город. Однажды Сенс предложил напиться (учитывая, что сам он алкоголь на дух не переносил, случай уникальный), но Лазарь отказался. Он боялся, что алкоголь может нарушить хрупкое психическое равновесие, и открыть... что открыть?
«Открыть задворки памяти» – пришёл на помощь внутренний правдолюбец. – «Если кому-то взбредёт в голову зайти к тебе в комнату, разворошить башню квадратных «паззлов» в углу и собрать обратно в картины – та ещё получится выставка!»
В тот же вечер Лазарь перенёс башню из угла комнаты на балкон и сжёг. Тот ещё вышел
