Махачкала – город большой, но через неделю все знали, что девчонка Амирамовых опозорила семью и разбила сердце родителям. Бабушки, объединившись пред лицом семейного позора, согласились ехать в Израиль, сама же Шушунна, как овчарка, сжав челюсти, отправлялась с будущим мужем в Питер. Она ни за что не смогла бы от него отказаться – не смогла бы выпустить из зубов эту кость. Как ребенок в магазине игрушек, зажмурившись, вцепилась в ту самую куклу, жить без которой не имеет смысла. Лучше убейте! Ирина Ивановна, в миг утратившая блеск и превратившаяся из модели для подражания в старую дуру-училку, умудрилась доказать свои принципы даже в г
В Питере Шушунна вышла замуж, сменила имя, символически-язычески закрепив таким образом победу над учительницей, и поступила учиться на журналистку. В один слякотный день (ах, какая же здесь круглый год была слякоть!) она запросто увидела Кинчева в Гостином Дворе и отныне надеялась на другую важную встречу: ей обязательно нужно было взять интервью у Идола.
Верхний слой краски скоро стерся, и Сергей Калугин – как любая чужая мечта – превратился в постороннего, непонятно по какой причине очутившегося рядом с Ириной человека. У него была надоедливая мама-блокадница и полный набор дурных манер, разглядывать которые в Дагестане Ирине не приходило в голову. Она пыталась убедить себя в том, что манеры никого не сделали счастливым, но разве не то же самое мы всегда говорим о деньгах? И каждый раз при этом лжем?
К тому же она забеременела до обидного быстро.
Беременная студентка Ирина Калугина просыпалась бессонной белой ночью рядышком с украденным мужчиной – и жалела дитя, спавшее под сердцем: она знала, что ребеныш этот никогда не станет счастливым. Сбывшийся Петербург за окном был мрачным и холодным, как погреб, а БГ не появлялся ни в Гостином Дворе, ни в метро, ни в снах.Желанное интервью случилось лишь через три года после кражи. Сын тогда ходил в садик, Сергей – к другой женщине (очередной Ирине, к которой в конце концов и ушел окончательно), а сама Шушунна-Ирина металась между двумя взаимоисключающими сценариями: уехать к смягчившимся родственникам в Израиль или окончить институт и развестись со всем прошлым.
В тот день Сергей сам забрал ребенка из сада – им предстояло плановое посещение бабушки-блокадницы, которая невестку не переносила на дух, как некоторые на дух не переносят восточную пищу. Ира простояла у плиты полдня – она с детства обожала готовить, и Авшалум в каждом письме вспоминал ее
Ирина сама чувствовала, как при разлуке с родиной в ней обострились непохожесть на северных людей – смуглое лицо в бледнокожей толпе сверкало, как золотая монета в груде серебряной мелочи. Хриплый темный голос, с которым так удобно жить в горах, заглушал ласковую, но монотонную питерскую речь. И, конечно, еда, которую любила готовить и есть Ирина, ничем не походила на унылую здешнюю снедь.
Русский язык шагнул из школьных уроков в жизнь: как все в Дагестане, Ирина великолепно говорила по-русски, но здесь начала забывать нужные слова, на ходу ловила готовые сорваться с языка ненужные и спотыкалась на отчествах – ужасным испытанием становились для нее Георгиевичи, Григорьевны и почему-то Александровны с Александровичами.
Она тяжело сходилась с новыми знакомыми, тщательно вымеряла и упорно держала дистанцию с однокурсниками и до смерти боялась преподавателей. Она понимала, что глупо верить в такие вещи, – и все равно ждала наказания от кого-то из преподов, подозревала, что они знают: однажды эта дагестанская девочка смертельно ранила одну из учительского племени. Хорошо, что у нее было теперь другое имя – широкое и плотное, как занавес, оно укрывало преступницу от возмездия.Платье Ирины насквозь пропиталось восточными ароматами, и все парадное мечтательно раздувало ноздри и поглаживало пустые животы.
На улице ее ждал тяжелый влажный ветер – вцепился в волосы, прилепил к ногам подол. Ирина шла вперед, как в поговорке, держа нос по ветру, очутилась на Пушкинской и опять же носом к носу (хотя нет! носы у них были на разной высоте) столкнулась со своим Идолом. Идол был живой, загорелый и настолько настоящий в сравнении со своим
Чтобы выплакать все, что скопилось, Ирине понадобилось ровно восемь минут. Она рыдала, но была при этом абсолютно счастлива – потому что Идол не только пожалел ее, но и согласился дать абсолютно ненужное (ни ему, ни Ирине) интервью. Название махачкалинской газеты, для которой Ира якобы трудилась, было подлинным, а должность и фамилию рыдающая корреспондентка сочинила на ходу.
О чем они говорили во время интервью, Ирина ни тогда, ни теперь, спустя шестнадцать лет, не помнит. Как выглядел тогда БГ, тоже не помнит, как не помнит и обстановку репетиционной базы на Пушкинской – вообще от всего разговора, больше похожего на двустороннюю исповедь, у нее в памяти остался широкий, как от маяка, луч света, падающий из окна на стол. И мерный шелест диктофона, лежащего ровно посредине между Ирой и ее кумиром.
Кажется, она задавала такие глупые вопросы, каких он давно ни от кого не слышал. Кто-то громко хмыкнул у нее за спиной, а другой кто-то так же громко объ-явил, что принес пиво. Надо было прощаться – ее явно выпроваживали, а она не хотела уходить. В воздухе зазвучал голос специй, вдруг очнувшихся и рванувших на волю: Ира в ужасе принюхалась и поняла, что вся до последнего волоска пропахла пищей.
– Я тебя провожу. – Идол резво вскочил с места.
Они спускались по лестнице, Ирина вцепилась в теплую, живую, абсолютно человеческую руку – с кожей, пальцами, ногтями. Красивая рука.
Идол дружески приобнял Иру – даже самая ревнивая жена не углядела бы в этом объятии ничего подозрительного. Дверь парадного раскрылась, словно старинная книга, – и под ноги БГ кинулась стая юниц и молодчиков. Автографы – им нужны были автографы! А у Ирины в сумочке лежала целая кассета, записанная с обеих сторон – монотонное, почти желудочное бурчание вопросов, красивые развернутые ответы.
– Как мне выйти отсюда? – спросила Ира на прощание, и БГ ответил ей, как сказочной Алисе:
– Все зависит от того, куда ты хочешь попасть.
Конечно же, она говорила не о дороге домой. И сюжет этот – при желании – мог, наверное, развернуться в другую сторону, но для Ирины даже сегодняшнего события хватило с лихвой на всю жизнь. Она ни за что не стала бы делиться услышанным – их разговор должен остаться ее тайной.
Дома, на кухне, пропахшей настоявшейся, теперь по-настоящему вкусной едой, Ирина стерла запись бесценного интервью – и крепко уснула, зная, что не забудет ни слова. Проснулась она другим человеком, готовым и к тяжелому разговору, и к новому будущему.Сергей отпустил ее легко. Восточная девочка забрала с собой лишь маленький кусочек души. Сына она временно оставляла в Питере.
Вначале Ирина уехала в Израиль. Пробыла там ровно столько, чтобы понять, что эта страна и этот образ жизни никогда не подойдут ей – как не подходят ей одежда и мечта с чужого плеча.
Вернувшись через год, Ирина забрала мальчика, развелась и навсегда пропала из жизни Сергея.В новом своем мире, в другом городе, на канале «Есть!», Ирина заработала воинственное прозвище Ирак и очень быстро стала незаменимым для телекомпании человеком. Она обзавелась глубокой морщиной на лбу и не менее глубоким убеждением в том, что воровство не приносит счастья даже самым везучим и самым прекрасным людям. Отныне она не прощала этой привычки никому. И особенно ближним своим.
Глава пятнадцатая,
Психотерапевт Денис Григорьевич Мертвецов ни секунды в жизни не сомневался в том, что его ненавидят коллеги. В лицо, впрочем, неприязнь демонстрировали разве только самые отчаянные, обиженные судьбой и пациентами – прочие сладко щерились, но сжимали камень в кармане, о да. Побелевшие костяшки, зубовный хруст, бессонные ночи. Денису Мертвецову досталось такое количество бесплатной антирекламы, о которой втайне грезит любая телезвезда, – поначалу коллеги по психоанализу ненавидели Дениса Григорьевича так рьяно, что запугивали им своих пациентов, как бабайкой и террористом в одном лице. Клиенты вели себя предсказуемо, по-человечески – шли проверять информацию на себе и, единожды попав на прием, навсегда оставались верными поклонниками удивительного доктора Мертвецова. И это при том, что Денис Григорьевич всегда был категорически против долговременных психотерапевтических отношений: ему неинтересно было доить несчастного человека, ему
