наконец нашли выход из помещения и теперь лились свободно, как тропический ливень.
Разумеется, Кирилл тут же позабыл про свой прекрасный кофе и начал обнимать Мару и шептать в уши, мокрые от вездесущих слез, страстные глупости. Обещать, что никогда и ни за что! Говорить, что она самая-самая, несмотря на все и вопреки всему! Что Катя Парусова – лишь нищая девочка-филолог с феноменальным запасом внутренней энергии и желанием сделать одну свою мечту былью – а он лишь помогает ей. Вот ты, милая и единственная Томирида, пиаришь свою Гималаеву, а ему, может, тоже захотелось вдохнуть свои силы и деньги в еще молодую, но уже опытную и умненькую девушку. Которая вскоре станет либо великим поваром, либо гениальной телеведущей.
Лечебные слова Кирилла вначале звучали впустую – за рыданиями Мара их не слышала, но, когда слезы вылились до последней капли, сказанное до нее дошло. Валя-виселица зря нагнала ужасу – на самом деле у Кира с юной дамой если что общее и есть, так это нечто вроде: «Алло, мы ищем таланты!» А значит, не из-за чего городить ни огород, ни сыр, ни бор, и вообще, чего разревелась, дурища?
Мара оттолкнула заботливые руки Кирилла, умылась, высморкала распухший нос и незамедлительно начала жить по-прежнему. И даже не позвонила сватье, а ведь та мучительно ждала от нее вестей, и в конце концов набрала Марин номер сама, но была обрявкана, бедная. Так обрявкала ее Мара, что Валя не сдержалась, нажалобилась беременной дочери, и Андрей пришел к маме с воспитательной беседой, но как пришел, так и ушел.Беременная Лера менялась на глазах – но не так, как происходит со всеми беременными женщинами. Она, ясен день, полнела и наливалась час от часа, но еще превращалась в другого человека. От костистости ее бульонной не осталось и воспоминания – и взгляд Андрюши грустнел с каждым днем. Громадный Лерочкин живот многих вводил в заблуждение – про двойню ее спрашивали постоянно, но ультразвук утверждал, что внутри всего один плод. Мальчик.
Мара расстроилась – опять мальчик! Сколько можно? Ей бы девочку-внучку, в перспективе такую же прекрасную, как Геня Гималаева, а тут опять пистолеты-брызгалки.
Незадолго до родов Мара прогуливалась с Андреем и Лерочкой по своему унылому микрорайону, единственной радостью которого был близкий лесопарк. Темнело быстро и тревожно, у Мары кончились сигареты, и она попросила сына сходить с ней к киоску.
– Идите, – тяжело махнула рукой Лера, – я тут подожду.
И осталась стоять скалой у входа в лесопарк.
Их не было десять минут, но, когда они вернулись с сигаретами, Лерочка пропала.
– Украли! – ахнула Мара, а сын подумал совсем другое – началось! Оба забегали по стемневшим кущам лесопарка, крича: «Лера! Лера!»
Беременная отыскалась в ближайших кустах. Она стояла на четвереньках так, что живот занавесом свисал до земли.
– Тсс! – умиленно сказала она Маре, первой обнаружившей пропажу. – Смотрите, здесь ежик! Пыхтит!Мара отлично помнила себя молодой матерью – и ей не нравилось, какая она была с ребенком. Занудная тетка, в которую она превращалась, ее страшно раздражала: Мара думала, что и с внуком будет вести себя так же. Но внук – это оказалось совсем другое дело! Внук пришел к Маре так вовремя, будто его специально отправили из космоса поддержать ее в трудную минуту.
Лерочка, благополучно родившая на следующий после истории с ежиком день, быстро потеряла интерес к ребенку и занялась своей фигурой, походившей теперь на обрушенную палатку. Она потела в спортзале, голодала до зеленых чертей в глазах, в общем, пыталась соответствовать требованиям мужа и времени.
Потерянный интерес к ребенку, свеженародившемуся козявистому Ромочке, подхватили бабушки – Валя и Мара. Они приходили к молодым да ранним детям по очереди, но иногда Валя дожидалась Мару и нудно, трагически перечисляла, что она за сегодняшний день сделала на благо юной пары и младенца. Иногда Валя приводила и свою маму- учительницу – пенсионерку с редкозубым ртом, трогательно припорошенным с обеих сторон седеющими усиками. Эта мама носила красные длинные одежды, делающие ее похожей на кардинала. Пальто, платья, халаты, все красное и длинное. Еще мама-кардинал безмерно гордилась своими кулинарными экзерсисами и заявляла то невестке, то внучке, то сватье, что Ромочка-де ест только то, что она приготовила. А прочее отталкивает от себя в негодовании и даже зажимает ручонкой рот.
– Котлеточки мои подъел все до одной, а к твоей тыкве и не прикоснулся, – злорадствовала мама, добивая и так несчастную Валю.
Кирилл дома практически не показывался, жил то у Мары, то еще где-то – но семью не отменял и часто покупал – и сейчас покупает – Ромочке дорогие игрушки на вырост.
У Мары с рождением внука было связано главное, сильное впечатление: когда она увидела его, то вдохнула полную грудь воздуха, а выдохнуть обратно не смогла. Теперь Ромочка жил в ней. Он и был ее воздухом.
Мара так увлеклась взращиванием внука, что вполне спокойно откликалась на бабушку и мирилась с необходимостью ежемесячных денежных переводов в Краснокитайск, где Виктор пил и гулял с родным папой. Андрюша через год после рождения Ромочки развелся с Лерой (к печали нашей, не исхудавшей обратно) и уехал в Германию получать второе высшее образование, а Мара Михайловна неожиданно получила приглашение из Франкфурта. Который – на Майне.…И вот теперь внук Ромочка, сидя у нее на коленях, щебечет что-то про немцев – ах да: «Скажи «полотенце», у тебя в носу два немца!»
Анке и Фридхельм вернулись к себе на родину восемь лет назад – у них закончился контракт, да и возраст подошел к пенсионному. Были вежливые письма, были трогательные самодельные открытки к праздникам, которые Мара крепила на дверцу холодильника, так что Ромочкиным рисункам приходилось потесниться.
Наконец пришло приглашение – и вспомнилась эта странная фраза о вкладе в экономику России. Анке и Фридхельм, видимо, забыли, что Мара Михайловна Винтер – не нуждающаяся в гуманитарной помощи беженка, а директриса крупнейшей сети городских супермаркетов.Мара бродила по главному «Сириусу», отчитывая кассирш, недостаточно рьяно обслуживающих покупателей. Ромочка прилип к стойке с журналами – Мара не беспокоилась, сам он никогда ничего не возьмет. В отличие от детей, которым она разрешала делать все что угодно, внука гражданка Винтер держала в полезной и правильной строгости. Мара воспитывала охранников, строила продавцов и думала, что бы ей привезти немцам в подарок из России? Красную икру? Водку? Все это кажется таким банальным.
– … Ах, Мара, ну зачьем ты… – с удовольствием ворчала Анке, распаковывая подарки. Бочонок красной икры, лучшая в городе водка. Еще – сушеные белые грибы, кедровые орехи, которые, как помнила Мара, Анке с Фридхельмом очень любили, и нежный алтайский «мет». Фридхельм засмеялся – вспомнил! Мара привезла и неизбежных, как старость, матрешек, и оренбургский пуховый платок для Анке, и диск русских народных песен для Фридхельма, который очень любил такую музыку.
Дом у немцев оказался чудный – уютный, но очень простой. Здесь все было сделано для людей, которые в нем живут, а не для дизайнеров, которые его оформляли. В кресле-качалке лежала свернувшаяся кошкой шаль, под креслом – серая, как шаль, кошка. В саду были птичьи гнезда, в туалете на стенках – вырезанные из «Шпигеля» смешные карикатуры. Маре так хорошо стало в этом немецком доме, что она впервые за многие годы выдохнула и даже не стала звонить Лере, выяснять, как Ромочка сходил в садик.
Вальтеры, как показалось Маре, не состарились. В меру загорелые, легкие на подъем, вскормленные дисциплиной – вот лучший рацион для человека! По вечерам Анке переодевалась в длинные платья, всякий раз разные, но при этом похожие, как дети одних родителей. С утра Фридхельм заводил старый проигрыватель (Мара и не думала, что у кого-то сохранились такие), и взволнованная оперная дама сопровождала руладами их завтрак: на деревянных круглых подставках-тарелках – хлеб и булочки, в стеклянных банках – мед и джем.
«Я хочу здесь жить», – подумала Мара однажды утром после третьей булочки – когда оперная дама зашлась совсем уже не в академическом экстазе. Маре все здесь нравилось: и предсказуемые белые шторки на окнах, и длинные, «многокомнатные» немецкие слова, и рейнское вино, до которого Вальтеры были большие охотники. Городки и достопримечательности, которые Маре показывали хозяева, она не узнавала, а будто вспоминала – это была и вправду ее земля, ее страна, ее люди.
Вечерами Анке включала свет над круглым столом, и они подолгу смотрели тяжелые фотоальбомы. Мама Фридхельма в белом платье. Папа – в фашистской форме. Ой!
– Йа, йа, – кивал Фридхельм, – дер Криг. – И по-русски, для большей ясности: – Фойна.
Язык, на котором все трое общались, был составлен наполовину из немецких, наполовину из русских слов, иногда попадались английские, которые вырывались у Анке. Удивительный, между прочим, получился язык. Гармоничный.
Анке доставала свой альбом: мама в белом платье, а папа – опять в той самой форме. «Твой папа – фашист», – вспомнила Мара неожиданно строчку из песни, которую до армии часто крутил Витька на «Романтике-306».
– На йа, – приговаривала Анке, – дер Криг.
«Война – и есть один большой общий Крик, – думала Мара. – Но все в прошлом – и какое отношение мои милые и добрые немцы имеют к фашистам?» «Сын за отца не отвечает», – память подкинула Маре еще одну строчку, и альбомы они в общем и целом досмотрели без моральных потерь. Отцы и Фридхельма, и Анке прошли всю войну и умерли спустя много лет после 1945
