лицо.
Я не слышала, что он говорил, – точнее, почти не слышала: звук его голоса то включался, то выключался.
– Вышла книга… Хотел тебе рассказать… Издательство… Премия… Переводы…
Тот Человек пытался пересказать мне все свои планы разом – он верил, что его книга, словно ключ, откроет все двери, а там, за дверями, – успех, счастье, деньги и вещи: только ждут, чтобы их выпустили наружу. Горделивый писатель с недоразвитыми ручками после успеха своей книжки начал томно поджимать губы на фотоснимках и наряжаться в итальянские дизайнерские шмотки типа «а ты не летчик, а я была так Prada»… Пожилая критикесса в рыбьем лифчике более всего интересовалась стратегией и тактикой перехода из одного сословия в другое. Тот Человек даже пустил слезу, рассказывая о том, какой успех ждет его первую книгу.
– Но ты должна знать, – Тот Человек наконец глянул мне в глаза, и вновь я то слышала его, то не слышала. – Там есть переклички… заимствования… я вдохновлялся… твой образ… муза…
Он вручил мне бумажный кирпичик и убежал – да-да, именно убежал вверх по майской улице. Птицы нещадно свистали.
И вот он вновь передо мной, этот кирпичик, – книга, не открывшая, как ни грезил об этом автор, ни одной важной двери. Пожелтевшая от старости, с выцветшими страницами. Страшно, когда твои книги желтеют от старости – это все равно что видеть, как седеют твои дети.
Сами писатели, впрочем, тоже изрядно желтеют и выцветают с годами, но при этом упорно верят в свое мастерство и обвиняют в неудачах окружающий мир, сплотившийся в противоборстве. Их, пожелтевших и выцветших писателей, не отрезвляют ни полное забвение, ни даже нищета. Их не смущают распродажные цены на старые книги и полное отсутствие новых.
– Старик, я такую вещь задумал! – кричат они друг другу при встрече. – Это будет бомба!
И оба, пожелтевшие и выцветшие, прекрасно знают, что не будет у них ни бомбы, ни вещи. Ничего не будет, кроме расписных воспоминаний о ярком дебюте и горького чувства обманутого ожидания.
Я даже не догадывалась, что Тот Человек тоже, оказывается, пишет. К моему сочинительству он всегда относился с трепетом, но я была слишком неопытна, чтобы почувствовать в этом трепете не одну, а множество составляющих. Тот Человек страстно желал славы – и не той, которую могла ему дать фотокамера Фаина, а другой, вскормленной материнской надеждой, мечтой об успехе писателя.
Однажды он сделал первый шаг – украл у меня идею и под покровом ночи вынес ее под рубашкой, близко к сердцу. Идея не замерзла на ветру, а пустила корешки, и вскоре из нее выросла книга, экземпляр которой я сейчас держу в руках в полуденном зное сонной Пенчурки. Из автора я стала героиней – какое это унизительное состояние! Тот Человек все написал обо мне, все! Это был полный справочник по Гене Гималаевой, перелистывая который я дергалась, будто ела сырой ревень без сахара.
Он написал о том, что в дни месячных я неосознанно выбираю красный цвет в еде или одежде. О том, что я не умею застегивать лифчик, как все девочки – на ощупь, сведя крылья за спиной, – а переворачиваю застежку на живот. О том, что шнурки я завязываю двумя ушками, и о том, что у меня нет ни одной родинки на теле. О том, как я сплю – обняв подушку и согнув ноги, будто бегу во сне – как атлет на греческом килике. Он вывернул наизнанку все мои мысли, препарировал слова и похитил чувства. Он надругался надо мной, вынув из меня все, что было мной. Он подарил это своей героине – еле живой, тепловатой кукле по имени Жанна Ермолова. Как ни исхищрялся Тот Человек, выписывая словесные кренделя и вставляя в рот глиняной Жанне таблички с приказами, кукла не спешила оживать, но топталась по страницам романа неуклюже, как заглючивший Голем. Она, эта кукла, и вытоптала все живые ростки, из которых – при надлежащем писательском уходе – могла бы взойти настоящая литература.
Другую героиню я не знала – и не узнавала. На жену Того Человека, маленькую и горластую Свету, она точно не походила: но это не был и фантом. Слишком живой – в отличие от куклы Жанны – получилась эта Кира.
Как все читатели, я наделяю персонажей (чужих или своих) внешностью и потому так не люблю смотреть фильмы, поставленные по любимым книжкам: редко когда вкусы режиссера совпадают с моими. Киру я вообразила худенькой белокурой девушкой в очках, похожей на пионервожатую из «Березки», – Гера Иовлев женихался с ней, на мое горе, всю июньскую смену. Я, будучи ребенком, не могла внятно оформить своих претензий к очкастой блондинке – но меня раздражало в ней все, особенно ее длинная клетчатая юбка в крупную складку. «Клетчатая» – так я ее называла.
Да, Кира у Того Человека вышла, что там говорить, на славу – «моя» Жанна смотрелась неуклюжей идиоткой, и Кира вышибала у нее на ходу все опоры, одну за другой. Нечто подобное происходило и в моем романе, который я так подробно обсуждала с Тем Человеком.
Конечно, у нас получились совершенно разные книги, думаю я теперь.
Можно было и не психовать так, и не пытаться – безуспешно! – забрать рукопись из издательства. Мы приготовили из одинаковых продуктов непохожие блюда – но это я думаю теперь: взрослая, опытная, успешная Геня Гималаева, давно поставившая черный крест – как на чумной двери – на отношениях с литературой.
Но дело было не только в этом! Меня убило не столько воровство, сколько предательство. Тот Человек предал меня всем желающим – на суд, съедение и смех. Я с моей любовью, работой, с моим лицом и судьбой, с моими родителями и всей жизнью была распята на каждой странице его книги – вместе с моим старым домом и кошкой Шарлеманей (названной в романе просто Маней).
И вот теперь эта книга – снова у меня в руках. Я листала ее, перечитывала отдельные пассажи про Голема-Жанну и думала – как хорошо, что старые улицы, на которые мы приходим за переживаниями прошлого, меняются. Меняются так, что в них порой не остается ничего прежнего.
Недавно я ходила к дому, где живет мама Того Человека, – хотела вспомнить прошлое и погрустить, но не узнала окрестностей. На месте пустыря – небоскребчик с развеселыми балконами. Первый этаж занят банком и гастрономом. В окнах дома, до сих пор помнящего мои несчастные взгляды, – стеклопакеты и жалюзи.
Как это правильно, как гуманно! Страшно подумать, что было бы, если бы все важное для нас застывало неизменным во времени.
Книга- убийца с пожелтевшими, а местами даже заплесневевшими страницами тоже изменилась от времени – не только внешне. Героини – Жанна Ермолова и Кира – походили теперь на старых бумажных кукол, которых взрослая девочка откопала на заброшенном чердаке.
Успеха роман Того Человека не имел – как не заслужила его и та моя книга, о которой не сказали, помнится, ни слова даже самые добрые ко мне люди. Воспитанный человек – он ведь никогда не подаст виду, если в компании вдруг кто-то шумно испортит воздух. Вот и та моя книга стала чем-то вроде громкого и неожиданного звука, замечать который критики и читатели посчитали неприличным.
С произведением Того Человека вышло еще хуже: поначалу его вроде приняли, прочли и приголубили, как часто бывает с новыми авторами. И всё на том! Проза его была одной крови с теми дешевыми фильмами, где герои ходят с настриженными на плечи бумажками, изображающими снег, – эти бумажки у них никак не тают. Тот Человек подмечал детали, давил из себя метафоры, но и только! «Он был похож, она казалась, он видел в ней». Наверняка Тот Человек читал словари, отмечая липкими бумажками понравившиеся редкие слова, таскал повсюду за собой диктофон и с десяток блокнотов было разбросано у него по всему дому. Сейчас я думаю о Том Человеке – как навахо про индейцев анасази: «Кто-то древний».
В общем, книжка его поплавала на поверхности читательского рынка, а потом утонула. И жуткая Жанна, в которой отпечатались, как в доисторическом камне, все мои черты, тоже пошла на дно – к великому облегчению.
С Тем Человеком мы больше не виделись: он меня резко и страшно разлюбил. Книги я писать перестала, а дальше вы знаете. Дальше было телевидение.
Которое тоже теперь становится от меня все дальше.Я подскочила на месте, обрушив долго ждавшую того книжную пирамиду. Сколько можно сидеть в Пенчурке? Зачем я дала Ирак себя уговорить?
– Женя, чем ты там шумишь? – простонала мама. – Сходила бы лучше за грибами.
Грибы… Шиитаке, портобелло, королевские устричные… О чем бишь я? Здесь, в пенчурских лесах, совсем другой ассортимент: подосиновики, опята, мои любимые лисички. Сделать бы сегодня ризотто с лисичками – наверное, даже мама будет есть!
И не думать, не думать, не думать ни о чем!
Я схватила первую попавшуюся корзинку, набросила на плечи куртку и скачками понеслась к лесу.
Пенчурские ребятишки, с которых смело можно рисовать иллюстрации к детским рассказам Толстого, раскрыв рты, смотрели мне вслед.Глава двадцать четвертая,
Деревня Пенчурка, куда я сама себя сослала, ничем не похожа на Болдино или даже Шушенское. Хотя природа вокруг такая, что Пушкин на моем месте (Александр Сергеевич, а не Аркадий Степанович) изыскрился бы стихами. Леса здесь выросли в незапамятные времена, в основном из корабельных сосен. А еще есть тут березовые рощи, ельник, полянки – все как надо: на целое стадо поэтов хватит и художникам останется. Местные жители относятся к лесам нецивилизованно – уважительно и боязливо, а леса платят им за это ягодами, грибами и боровой дичью, которую пенчурские мужички понемногу стреляют в сезон.
Ни грязных салфеток в кустах, ни втоптанных в землю пластиковых
