невзгод, между тем как для плодотворной работы это необходимо. Вы, насколько я понимаю, только что из лаборатории?
— Да, сэр… Вам нужна какая-нибудь книжка? — обратился Вернон к Кларе. — Позвольте, я вам помогу ее достать.
Она поблагодарила и сказала, что сейчас уйдет.
— Ты стоишь у полки с итальянской литературой, моя дорогая, — сказал доктор Мидлтон. — Ох, уж эта мне лаборатория, мистер Уитфорд! Если измерить количество работы, которая в ней производится за год, вряд ли ее хватит, чтобы провести электрический провод отсюда до железнодорожной станции — расстояние, равное четырем милям, если не ошибаюсь. Что ж, сэр, дилетантизм, сопряженный с большой затратой времени и аппаратуры, неплохое украшение для джентльмена со средствами — это ничем не хуже лисьих хвостов и оленьих рогов, которыми довольствуются его соседи. Надо признать, что Уилоби оказал моей дочери чрезвычайную любезность. Насколько я мог уловить из разговора наших дам, он показал себя столь же великодушным, сколь мудрым. Есть сражения, в которых почетнее сдаться, нежели победить, но женщины этого упорно не желают понять. Они не способны оценить славу, какою в этих случаях покрывает себя побежденный.
— Да, я слышал, — поспешил вставить Уитфорд, желая оградить Клару от витиеватых выпадов ее отца. — Я был сейчас у Уилоби. — Вернон хотел бы намекнуть Кларе, что в аудиенции с Уилоби ему не удалось продвинуть ее дело и что ей следует сейчас же, пользуясь его присутствием, объясниться с отцом. Но как ей это сообщить, когда она избегает его взгляда, между тем как, не искушенный в интригах, он не находил нужных слов, смысл которых был бы ясен ей одной?
— Мне было бы жаль услышать, что Уилоби вас огорчил, я о нем очень высокого мнения, — сказал доктор Мидлтон.
Клара выронила книгу из рук. Ее отец преувеличенно высоко подскочил в кресле. Вернон — она это чувствовала — пытался поймать ее взгляд, но досада и сознание своей вины побуждали ее упорствовать и не поднимать на него глаз.
— Меня Уилоби огорчить не может, — сказал он. — Я здесь для того, чтобы помогать ему советом, и не вправе огорчаться, когда он моих советов не принимает. Это Уилоби как будто огорчен, узнав, что полковник де Крей на днях уезжает.
— Да, он любит окружать себя друзьями. Можно обойти полсвета и не найти человека такого радушия, как сэр Уилоби. Впрочем, мистер Уитфорд, ваше лицо вас выдает: вы чем-то озабочены.
— Да нет же, сэр!
— А это что? — И доктор Мидлтон провел пальцем над своими бровями.
Вернон пощупал свой лоб. Не в силах отвлечь мысли от Клары, он с досадой пустился на неуклюжую хитрость.
— Откровенно говоря, — сказал он, — я и впрямь в некотором затруднении, сэр, и хотел бы с вами посоветоваться. Я тут сочинил один стих и не уверен, правильно ли он построен с точки зрения просодии. Как вы думаете, годится такое?
Выдержав глубокомысленную паузу, доктор Мидлтон нахмурил чело и изрек со всей тяжеловесной игривостью ученого филолога:
— Нет, сэр, ваш стих никуда не годится. Чередование ударных слогов совершенно искусственное. Сотрите-ка вашу строку, да поскорее, покуда учитель не извлек свою грозную ферулу. Впрочем, может быть, вы хотели сказать так…? — И доктор Мидлтон собрался было предложить свой вариант, но тут Клара не выдержала и удалилась, дивясь больше прежнего мужской породе. Господи, да они способны упражняться в своей нелепой просодии, когда кругом пожар! И это ученые, люди, которым, казалось бы, дано все понимать! И — ведь обоим известно, что рядом с ними душа, изнывающая в трагической борьбе!
Не прошло и минуты, как за ней закрылась дверь, а наши ученые уже погрузились в работу. Доктор Мидлтон позабыл о варианте, который хотел предложить.
— Надеюсь, у вас в самом деле ничего серьезного? — спросил он, как бы пеняя Вернону за отсутствие ученой ясности на его челе.
— Думаю, что нет, сэр. Речь идет всего лишь о здравом смысле.
— И вы называете это несерьезным?
— На мой взгляд, похвала, которою Герман{40} удостаивает versus dochmiacus[17]{41}, не только весьма серьезна, но и ничуть не преувеличена, — сказал Вернон.
Доктор Мидлтон с ним согласился и, отряхнув от ног своих прах мирских забот, ступил на благодатную почву классического стихосложения.
Глава двадцать пятая
В день, когда, по Клариным расчетам, должен был прийти ответ от мисс Люси Дарлтон, заря занялась рано. Окинув глазом роскошный пурпур, разлившийся в небе по всему его восточному краю, хлебопашец сказал бы: «Быть дождю».
Но Кларе было не до погоды, не было также в ее душе места для любования красотой. Занявшееся утро распахнуло перед ней ворота на обетованную волю, и она трепетала от радости, что может вновь, как прежде, когда мир представал ей в лучезарном сиянии зари, отозваться на его яркие краски. Но этот же сердечный трепет возвращал ее к настоящему, и, собравшись с мыслями, она принялась обдумывать план своих будущих действий. Подобно магнитной стрелке, Клара устремлялась к одной-единственной цели. Для достижения этой цели она не гнушалась ничем: уловки, хитрости, вымыслы — все это невозмутимое полчище благовоспитанных отклонений от истины бодро вышагивало рядом со стройными батальонами лукавых и, как фарфор, хрупких недомолвок. Еще накануне, обдумывая свой план, она бестрепетно бросила эти резервы в бой. В ответ на всевозможные проекты развлечений, которые ей назойливо предлагали, пытаясь связать ее обещанием, она ловко лавировала этой армией, внутренне оправдывая свои маневры бесцеремонностью давления, которое на нее оказывали.
— Мне не хотелось бы занимать раннее утро, — отговаривалась она. — Всю остальную часть дня я свободна.
Эту фразу ей пришлось повторить трижды: один раз — сэру Уилоби, второй — Летиции Дейл, а в третий — полковнику де Крею. И только на третий раз ей открылось истинное значение этих слов, произнесенных, казалось бы, без всякой задней мысли и исполнивших ее душу ликованием. И должно быть, оттого, что последний раз она обратила слова: «Я свободна», к полковнику де Крею, они в ее памяти так и остались связанными с его образом.
Когда мы даем волю своему негодованию на того или на ту, кто нарушил общепринятое правило, мы обычно возмущаемся не столько самим проступком, сколько сопутствующими ему или связанными с ним прегрешениями. Мы клянемся, что готовы извинить основной проступок, если бы не эти прегрешения. «Как только у человека хватило совести, — восклицаем мы, — на такую отъявленную ложь, а главное — лгать с таким бесстыдным хладнокровием?» Как будто всему миру не известно, что человек — существо, не ведающее дисциплины, что все его действия подчинены желаниям, желания продиктованы страстями, а те, в свою очередь, — положением, в какое он попадает. Иначе говоря, желание — капитан, экипаж корабля — страсти, которые поведут себя в зависимости от положения, в какое по воле волн попадает корабль. И даже если на борту окажется Совесть, то стремительность, с какой несется корабль, заставит этого пассажира молчать, подобно пленнику на пиратском судне, которое, разрезая волну и лавируя между подводными рифами, спасается от погони. Итак, остерегайтесь ложных положений!
Впрочем, легко советовать. Бывает, что вся эта неразбериха обрушится на вас вдруг, как тля на розовый куст, и вы поставлены в необходимость сделать мгновенный выбор: либо, набравшись мужества, порвать сети, либо предаться отчаянию. Но мужество — добродетель, которую мы и в мужчинах воспитываем редко. О женщинах и говорить не приходится: им с детства прививают малодушие. Ту, что
