Так это правда! Все, что было у него с Лизой, – правда! Это любовь! Это просто любовь – такая, какой она только и может быть. И есть… И всегда будет…
Значит, это любовь палит огнем его душу. Значит, это она, любовь-истина, так жжет: тоской – сердце, слезами – веки, неутолимой жаждой – все тело: губы, рот, напрягшееся до боли естество…
Дрожат руки, дрожат, соскальзывают пальцы с клавиш мобильника: скорей! Скорей! Вот сейчас допишу, пошлю – и буду ждать.
Какое блаженство – я буду ждать. Не существовать, не тянуть время до смерти, – жить полной жизнью, ждать этого единственного в мире звука. Улыбаясь сквозь слезы, ждать ее слов. Не важно, каких, главное, – ее… Ее. Она. Моя женщина. Лиза, огненно-золотая, как солнце, прохладная, как лесная трава, нежная, как ручей в зеленой тени, свободная, как ветер. Созданный для меня мир. Вот что она такое: огонь, земля, вода, воздух.
Александр Мергень лежал на диване в своей блестящей технологичной кухне, прижимая к груди холодную бутылку с зеленым чаем, и плакал от счастья.
Но телефон молчал.
Он писал текст за текстом, то длиннее, то короче, – сердитые, умоляющие, нежные, грубые – эсэмэски улетали в пространство.
Ответа не было.
Он вышел из дома и по переулку, через Пречистенку, спустился вниз, к Остоженке, мимо Зачатьевского монастыря и на набережную. Миновал Крымский мост и вдоль самой реки двинулся дальше – туда, где, словно намагниченная стрелка компаса, указывал в небо шпиль университета.
Остановился у моста метро и, опершись на нагретые перила черной чугунной решетки, не отрываясь глядел на это странное, немыслимое, таинственное здание, где в «Зоне К» она провела без него двадцать лет.
Перешел через мост, уже не в силах быть отделенным от нее рекой, и вот он напротив главного входа в МГУ – у Панорамы, над всею Москвой. Облокотившись на горячий розовый гранит балюстрады, он решился наконец набрать номер и, еще помедлив, нажал клавишу с зеленой телефонной трубкой.
Только бы она была там. Только бы она поверила ему!
«Номер не используется», – прозвучал в ответ механический голос.
Он отвернулся от пустого каменного колосса с острым, как игла, шпилем. За голубой лентой реки, в просторной чаше, лежал перед ним его родной загадочный город. Золотились купола, опаловая дымка скрадывала очертания домов и узоры улиц. Огромным сияющим шлемом возносился над всем купол храма.
Город тоже был пуст.
У ног его холмы пестрели камуфляжем: тьма переползала по купам деревьев с места на место, то открывая для солнца ярко-зеленые пятна, то пряча их снова.
По склонам Воробьевых гор медленно, почти незаметно, двигались черные тени.
Он поднял голову.
Белые облака тихо плыли в пустом, безбурном, выцветшем на солнце московском небе.
Узкая, еле заметная тропа тянется по склону песчаной насыпи. Я двигаюсь по ней неторопливо – да и куда мне теперь торопиться? Разве что поскорее скрыться от неба, от красного глаза заходящего солнца?
Внизу, под насыпью, оглушительно звонко гремят толстые и вкусные нежно-зеленые кузнечики в зарослях высоко поднявшегося за лето и уже сероватого, а не голубого осота – влага выпита солнцем, и на ветру шелестят пустые стрелы листьев.
Но мне не хочется есть. Только пить, а воды пока не видно. Река уже далеко. Далеко позади моя река. Моя жизнь.
Я небрежно переставляю лапы, иногда оскальзываясь по осыпающемуся песку. Останавливаюсь у куртины травы на тропе. Слизываю росу. Нет, лисьего запаха не слышно. Только одичавшие собаки оставили свои метки.
Как я устала. Все труднее идти. Вечерняя свежесть не бодрит – только озноб холодит тело, и горячие подушечки лап ступают будто по снегу, а не по нагретому за день песку.
Как я устала.
Нет, здесь ложиться нельзя. И, собрав силы, я переставляю лапы – одну за другой, одну за другой, след в след… След в след, легкий нарыск, игры на снегу – как давно это было!
Вот еще куртина осота – ниже тропы, выше оврага, что под насыпью. Там, в овраге, слышен журчащий звук – может, это переливается по камням ручей? Прижавшись животом к песку, на согнутых лапах я спускаюсь, припадаю к воде и пью.
Это придает мне сил, чтобы вновь взобраться к кочке осота на насыпи – чем-то она меня привлекает, притягивает…
Да там, под кочкой, что-то темнеет… Нора!
Осторожно, очень осторожно я обследую вход, обнюхиваю следы на песчаном полу. Нора давно брошена. Мне повезло.
Как повезло!
Когда-то здесь жила бродячая сука с выводком. Давно выросли щенки, давно увела их отсюда мать. Так давно, что, пожалуй, и в живых никого из них не осталось. Короток век бродячей собаки, и редкий щенок проживает год. Мало кому из них, этих пушистых веселых и доверчивых увальней, удается увидеть весну, лето, зиму и осень – полный круг жизни, от листьев до листьев. Или от снега до снега – это как посмотреть.
Всю ночь и весь следующий день, до заката, я в норе.
Всю ночь и день надо мной гремят поезда, грохочут колеса, колеблется и трясется земля.
А я лежу в забытьи, временами крепко сплю и вижу сны, а то неподвижно дремлю в норе. Сил становится больше. Жар внутри утихает.
Когда глаз солнца опускается к лесу и краснеет, я тоже спускаюсь к ручью – и снова пью, пью, пью…
И поднимаюсь назад, к норе.
Что ж, это мой новый дом. Последний, наверное.
Я углубляю нору, выбрасывая сырой песок. Да, если повезет, поживу здесь. Неподалеку останавливаются поезда, стоят дома за заборами, лают собаки. Поселок, а значит, отбросы. Еда. Внизу ручей.
Идет время, и скоро я уже помню, когда проносится поезд и грохочет земля. Пусть ее! Я сама по себе. Привыкну.
Настает срок, и однажды ранним утром сил хватает дойти по тропе до развилки дорог. Там две насыпи расходятся: одна продолжает свой путь на север, другая ответвляется к востоку.
Я сажусь отдохнуть, забравшись повыше на бетонную опору, и смотрю оттуда на склон насыпи и темное отверстие своей норы под куртиной осота.
Если повернуть голову туда, где сегодня скроется солнце, станет видно долину моей реки, новый мост, круглые купы ив вдоль русла, извилистого, как моя судьба. Где-то там, под ивами, сваи старого моста. Видно зеленый еще лесной остров среди лугов – в нем прошла моя жизнь. В нем весной горько пахнут фиалки среди сухой листвы на опушке, летом стелется шелковая трава, зреют ягоды… Осенью можно поймать неопытного зайчонка… А зимой под снегом тонко пищат мыши и полевки.
Но я не буду смотреть туда. Не могу.
И я отвернулась.
С другой стороны насыпи трава зелена, и тень от облака бежит по лугу так быстро…
Скользит, словно тень от крыльев хищной птицы.
А само облако белое, белее бесшумной птицы – самой страшной птицы на свете.
IV. Костер (осень)
Беги, но возвращайся; вновь беги, но оглянуться не забудь![22]
